С ворот, с заклепок, покрытых патиной, смотрели угрюмые морды древних существ. Но меня нельзя отвадить такой простой магией.
Я знал, куда следует нажать, чтобы открыть эти ворота, и надеялся, что Дрейн еще не побывал здесь и не изменил механизм.
Как я и полагал, никто не ждал моего прихода: когда нынешние враги видели меня в последний раз, я, лишенный сил, голоса и смысла существования, стоял на коленях посреди поля угасающей битвы, и обе стороны сражения были готовы снести мою голову.
Была еще одна причина, по которой меня считали погибшим, и она не давала мне покоя. Во всех смыслах этого простого и емкого слова. Покой. То, чего я желал сильнее всего на свете и на что не мог рассчитывать.
Я пересек Двор, пустой, вытоптанный и не такой уж большой.
Я шагал, глядя на тех, кто охранял его, и молчал. Мне нечего было им сказать, даже если бы я мог это сделать. Это был не тот вечер, чтобы разговаривать с мертвецами, настоящими ли, будущими ли. Они же не сделали и шага навстречу мне. У них были другие приказы.
Они защищали вход, в доспехах, покрытых белой эмалью, с алыми бубнами на груди. В прежние времена эти знаки напоминали мне открытые раны. Сейчас мне было все равно.
Я не знал, лица там за опущенными забралами или черепа. В любом случае мне предстояло вскоре увидеть и то и другое.
Никто из них не ожидал встретить именно меня. Я вынул клеймор, линии на лезвии оставались ровными. Имя моему мечу было Сталь, и никакая другая сталь в мире не могла противостоять этому клинку.
Трое бросились ко мне, еще шестеро рассыпались, окружая, с боков, и один остался охранять дверь. Я смотрел на всех них сверху вниз, хотя никто из них не был мал ростом.
Они напали одновременно, и я ударил с размаху. Лезвие Стали прошло сквозь панцирь, словно то была арбузная корка; я оттолкнул кого-то рукой в грудь, повалив его на двух других, тем самым немного очистив левый фланг, и проткнул первого, кто подскочил справа. Второй скрестил со мной клинок, и лезвие его упало, срезанное. Упала и его голова.
Третий хотел достать меня глубоким выпадом, но мой меч оказался длиннее, и я пробил ему забрало.
Больше никто не успел сделать ни одного верного движения, и спустя несколько секунд все они лежали поверженные, а их кровь, алее эмблем, растекалась по белой эмали. Последний замах болью отозвался в сердце. Я не ожидал, что устану, но дыхание сбилось после короткой стычки, и снова я подумал, что могу не дотянуть до момента, когда Зверю придется ответить на мой вызов.
Отбросив такие мысли, я полоснул мечом вдоль дверной щели, разрезая внутренние засовы, и вошел в коричневую темноту холла.
Никто не встретил меня, а поиск нужной комнаты не занял и минуты.
Хинга, книжница, подняла разваленное надвое лицо от гримуара в алой коже и посмотрела на меня широко расставленными темными глазами. Она читала, наверное, весь день, и дорожки крови пролегли от уголков глаз. Костяной нос – провал в обнаженной, видимой, полосе черепа – с шумом втянул пыльный воздух, густой от запаха сотен сгоревших свечей.
– Ты? – спросила она хрипло, облизав шрам, раздвоивший губы, раздвоенным же языком. Она никогда не говорила, где получила такую рану. Думаю, это и не рана вовсе.
Я не ответил. Пока не мог. Повисла тишина, но под моим взглядом она содрогнулась и, схватив перо, вывела знак на чистом листе, лежавшем перед ней.
Кровь с меча капала на пол: я направил его в грудь хозяйке, и она отпрянула, бросив перо. Я взглянул на лист, но он был чистым. Мне это не нравилось.
Я подошел к столу, положил Сталь поперек гримуара – кровь сразу же впиталась в пергамент без следа – и выдрал из книги страницу.
Хинга вскрикнула. Больно, конечно. У книжниц и книг всегда неразрывная связь. Поэтому я выдрал еще одну, с картинкой.
Хрипло закаркал Прокл, ворон Хинги; забил крыльями. Он сидел в клетке на подоконнике. Видно, снова был за что-то наказан. Книжница держала его, чтобы он диктовал ей книги, когда она их переписывает, и Прокл, случалось, нарочно начинал нести чепуху.
Блики свечей гуляли на бронзовых ромбах, покрывавших черное одеяние Хинги. Огромное горячечно-багровое солнце, разъеденное далекими дымами, заливало комнату мутным недобрым светом, и если цвет способен передать угрозу, то это был именно он. Я всегда любил такие закаты. А в грозу мне везло вдвойне.
Тяжелая коса Хинги, заплетенная медной цепью, нервно дергалась, но книжница не смела сказать мне ни слова. Я ненавидел книжницу за то, что, имея возможность говорить, она не имела смелости воспользоваться ею. Ненависть обжигала мое сердце, как тогда, когда легионы Солтуорта под зелеными флагами ударили из засады и полегли пеплом под черными молотами Гейр. Я был там, видел, как раскаленное оружие пробивает дымящиеся дыры в крепких доспехах, видел, как слепящая оранжевая ржа тления плавит сталь, как чернеют и обугливаются яркие, как листья, штандарты, и черные волосы Гейр были убийцам вместо стяга, и пепел застилал небо, как ненависть застилала мои глаза. В то время у меня был голос, и я кричал.