– По-моему, – говорю я, – кровь, пот и слезы хористов, пролитые над тем или иным произведением, лишь углубляют тайну музыки, а отнюдь не уменьшают ее. Вы не находите, что в этом есть некий смысл?
– Пожалуй, да – для студентов первых курсов, – с улыбкой отвечает она.
Ах ты кокетка!
– А вы аспирантка? Или преподаватель?
Она улыбается призрачной улыбкой:
– Я одета, как суровая ученая дама?
В тихом голосе сквозит некая французская округлость звуков.
– Нет, что вы! Но, судя по всему, вы способны на весьма суровую отповедь.
Она не реагирует на мой прозрачный намек:
– Здесь я чувствую себя как дома.
– Я тоже. Почти. Я из Хамбер-колледжа, в нескольких минутах ходьбы отсюда. Третьекурсники обычно подыскивают жилье за пределами колледжа, но я чуть ли не каждый день прихожу сюда послушать хор, если позволяет расписание занятий.
Она лукаво смотрит на меня, будто говоря: «Да уж, даром времени не теряешь».
Я выразительно пожимаю плечами, мол, а вдруг я завтра попаду под автобус?
– И что же, учеба в Кембридже оправдывает ваши ожидания?
– Тот, кто недоволен Кембриджем, не заслуживает того, чтобы здесь учиться. В моей комнате жили Эразм, Петр Великий и лорд Байрон. Честное слово. – Ложь, конечно, но актер я неплохой. – Перед сном я часто думаю о них, глядя на потолок моей комнаты, ничуть не изменившийся с тех времен. Вот это – настоящий Кембридж. Во всяком случае, для меня, – заявляю я; эта отработанная речь всегда пользуется успехом у женщин. – Кстати, меня зовут Хьюго. Хьюго Лэм.
Инстинкт подсказывает, что не стоит пожимать ей руку.
С ее губ срывается:
– Иммакюле Константен.
Ну и имечко! Ручная граната из семи слогов.
– Вы француженка?
– Я родом из Цюриха.
– Обожаю Швейцарию. И каждый год езжу кататься на лыжах в Ла-Фонтен-Сент-Аньес: там у моего приятеля есть шале. Вы там бывали?
– Случалось. – Она опускает на колено руку в замшевой перчатке и говорит: – Вы изучаете политику, Хьюго Лэм.
Ничего себе!
– Как вы догадались?
– Расскажите-ка мне о власти. Что это такое?
Да уж, ее кембриджские замашки намного лучше моих!
– Вы хотите обсудить со мной проблему власти? Прямо здесь и сейчас?
Она склоняет очаровательную голову:
– Не существует иного времени, кроме настоящего.
– Ну, хорошо. – Чего не сделаешь ради высшего класса. – Власть – это способность заставить окружающих делать то, чего они делать не стали бы, или удержать их от того, что они непременно стали бы делать.
Лицо Иммакюле Константен остается непроницаемым.
– И каким же образом?
– С помощью принуждения и поощрения. Кнутом и пряником, хотя с определенной точки зрения это одно и то же. Принуждение основано на боязни насилия или страданий. «Подчинись, не то пожалеешь». В десятом веке с помощью этого принципа датчане успешно взимали дань; на этом держалась сплоченность стран Варшавского договора, да и задиры на детской площадке правят с помощью того же. На этом основаны закон и порядок. Именно поэтому мы сажаем преступников в тюрьму, а демократические государства стремятся монополизировать силу.
Иммакюле Константен внимательно следит за выражением моего лица; это и возбуждает, и отвлекает.
– Поощрение работает за счет обещаний: «Подчинитесь, и почувствуете выгоду». Подобная динамика наблюдается, к примеру, при размещении военных баз НАТО на территориях государств, не являющихся членами этой организации, при дрессировке собак, а также при необходимости на всю жизнь примириться с дерьмовой работой. Ну что, правильно я рассуждаю?
Охранник-гоблин чихает, и по часовне прокатывается гулкое эхо.
– Вы всего лишь царапнули по поверхности, – говорит Иммакюле Константен.
Я пылаю от вожделения и досады:
– Так царапните поглубже.
Она смахивает с замшевой перчатки какую-то пушинку и произносит, обращаясь к собственной руке:
– Власть теряют либо обретают, но ее невозможно ни создать, ни уничтожить. Власть – это гость тех, кто ею наделен, но отнюдь не их собственность. К власти стремятся и безумцы, и мудрецы, но лишь мудрейших тревожат ее долговечные побочные эффекты. Власть – это наркотик для эго и едкая кислота для души. Переходы власти от одного индивида к другому – будь то путем завоеваний, браков, урн для голосования, диктатур или счастливого случая – и составляют суть истории. Да, наделенные властью способны вершить правый суд, преображать мир, превращать цветущие государства в выжженные поля сражений, ровнять с землей небоскребы, но сама по себе власть не несет в себе нравственного начала. – Иммакюле Константен смотрит на меня. – Власть заметила вас. Власть за вами пристально наблюдает. Продолжайте и дальше в том же духе, и власть вас облагодетельствует. Но власть и посмеется над вами, причем безжалостно, когда вы будете умирать в частной клинике через незаметно пролетевшие десятилетия. Власть высмеивает всех своих прославленных фаворитов, стоит им оказаться на смертном одре. «Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи. Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели». Мысль об этом вызывает у меня особое отвращение, Хьюго Лэм. А у вас?