Работа по изучению почв виноградников стоит как будто в стороне от основного направления научных интересов Костычева. Но это не так. Ведь здесь его занимают те же научные проблемы, которым он отдал всю жизнь: повышение плодородия почв, усиление в них круговорота питательных веществ, управление почвенной влагой.
Первые научные исследования почв районов качественного виноделия в Крыму и на Кавказе, первые научные попытки наметить систему удобрения этих почв, теоретическое обоснование огромной роли глубокого плантажа, рекомендации по орошению виноградников, широкая постановка вопроса о виноградарстве на песках — вот главнейшие узловые проблемы в области виноградарства, постановка и разрешение которых связаны с именем П. А. Костычева.
ХХIII. «О БОРЬБЕ С ЗАСУХАМИ В ЧЕРНОЗЕМНОЙ ОБЛАСТИ…»
«Русские готовятся стать передовыми владыками природы и истории, а не ее рабами».
Сельское хозяйство в степных районах страны велось настолько хищнически, являлось такой, по выражению В. В. Докучаева, «азартной биржевой игрой», что не было ничего удивительного во все более и более частом повторении засух. Это хорошо понимал Костычев. При обсуждении в Русском техническом обществе вопроса о причинах засух и борьбе с ними он заявил: «Если взять Самарскую губернию и посмотреть, как там ведется хозяйство, то приходится только удивляться тому, что там неурожаи не случаются чаще. Все хозяйство ведется там на риск до такой степени, что достаточно сколько-нибудь неблагоприятной весны, чтобы получился полный неурожай».
Русские ученые доказали, что лес в степи расти может, что он имеет огромное значение для сохранения влаги, были разработаны дешевые способы выращивания деревьев. Но по этим способам вырастили во всей огромной степной полосе за сто лет едва ли несколько десятков тысяч десятин леса, а вырубили в десятки раз больше.
Для многих районов страны было доказано значение трав в животноводстве и поддержании плодородия почвы. Однако трав сеяли чрезвычайно мало, приемы правильной обработки почвы в огромном большинстве крестьянских и помещичьих хозяйств не соблюдались: зяблевая валашка почти не применялась, достаточной борьбы с сорняками не велось. Искусственное орошение было чрезвычайно редким явлением.
Ученые высчитали, что в России с начала XI и до конца XVI века на каждое столетие приходилось в среднем по 8 неурожайных лет. С XVIII века они повторяются чаще: их было уже 10 за одно это столетие. В первой половине XIX века отмечено 30 неурожаев. Во второй половине прошлого столетия засухи шли почти непрерывной чередой. Особенно сильные неурожаи были в 1873, 1875, 1880 и 1883 годах. Самая страшная беда грянула в 1891 году: 29 южных и восточных губерний Европейской России охватила жестокая засуха, породившая небывалые по своим размерам неурожай и голод.
Во многих уездах этих губерний урожая не собрали совершенно, в других местах сняли по 2–3 пуда зерна с десятины, то-есть не вернули и семян. Картофель и овощи в губерниях, пострадавших от засухи, тоже не уродились. Луга почти все высохли, и сена для скота накосить не удалось. В 1891 году Россия в целом не добрала хлеба более полумиллиарда пудов{Обычно царская Россия собирала в эти годы в среднем до 4 миллиардов пудов хлеба ежегодно.}. Разразился страшный голод, который продолжался не только в 1891, но и в 1892 (когда тоже была засуха) и даже в 1893 годах. Передовые русские писатели Г. И. Успенский, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, В. Г. Короленко в рассказах об этих годах рисовали потрясающие картины голода в русской деревне.
Короленко в книге «В голодный год» писал:
«Я говорил уже много раз, что не стану гоняться за раздирательными сценами и эффектами голода. Для человека с душой, для общества, не окончательно отупевшего, достаточно и того, что сотни детей плачут, болеют и умирают, хотя бы и не прямо в голодных судорогах, что тысячи человек бледнеют, худеют, теряют силы…»
Но Короленко не мог обойти молчанием виденное, и уже через страницу мы читаем у него:
«Обуховский земский хутор лежит среди снежной равнины. Узкая то и дело проваливающаяся под ногами дорожка, по которой ездят только «гусем», тянется к хутору по сугробам и, перерезавши двор, теряется в таких же сугробах, меж тощим кустарником, по направлению к лесу, синеющему на горизонте. По этим дорожкам, то и дело видите вы, — чернеют одиноко и парами, порой вереницами фигуры людей, бредущих с сумами и котомками, спотыкающихся, проваливающихся и усталых. У всякого за спиной, кроме собственной усталости и собственного голода, есть еще грызущая тоска о близких, о детях, которые где-то там маются и плачут, и «перебьются ли», пока он здесь ходит, непривычный нищий, от села к селу, от экономии к экономии, — он не знает. А ведь они тоже любят своих жен и детей…