Леонид Юзефович
Костюм Арлекина
ПРОЛОГ
Легендарный начальник столичной сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин был родом из Нового Оскола, утопающего в садах уездного городка на юге Курской губернии. Прожив почти полвека в Петербурге, он сохранил мягкие манеры и выговор южанина, произносил «ахенты» вместо «агенты», любил вареники с вишнями, к старости все чаще видел во сне меловые скалы над Сеймом, после чего всякий раз просыпался в слезах, но на родину его никогда не тянуло. Природа севера была ему милее. Выйдя по болезни в отставку, весной 1893 года он оставил свою городскую квартиру сыну и обосновался в счастливо купленном когда-то старом помещичьем доме с верандой и яблоневым садом на высоком берегу Волхова. До ближайшей железнодорожной станции отсюда было четыре версты, зато с речного обрыва открывался такой вид, что от красоты и простора щемило сердце. Здесь, на сельском кладбище, лежала жена Ивана Дмитриевича, здесь он безвыездно прожил до самой смерти. Судьба отпустила ему еще пять с половиной месяцев.
Вскоре после переезда Иван Дмитриевич писал сыну: «У меня созрела мысль разработать и издать в виде записок накопившийся в продолжение моей служебной деятельности любопытнейший материал, который мог бы составить что-то вроде уголовной хроники нашей северной столицы за последние тридцать лет. Не попытаешься ли ты заинтересовать этим проектом какого-нибудь солидного издателя?»
Под словом «солидный» подразумевался тот, кто в состоянии хорошо заплатить. Оставшись в старости совершенно без средств, Иван Дмитриевич понимал, что для него это единственный способ заработать хоть какие-то деньги.
Само собой, мемуары великого сыщика могли стать ходким товаром. Издатель нашелся быстро, и не один. Иван Дмитриевич выбрал самого щедрого, взял аванс и с увлечением засел за работу. Он привел в порядок свой архив, завел картотеку, составил детальный план будущих записок, придумал названия глав и подобрал к ним эпиграфы, затем дело как-то застопорилось. Все, казалось, было продумано до мелочей, но по мере того как усложнялся этот план, включая в себя новые пункты и подпункты с римскими или арабскими цифрами, все бледнее становились картины прошлого, поначалу ослепительно яркие. Однажды утром Иван Дмитриевич с грустью осознал, что чем подробнее план, тем труднее претворить его в нечто большее. Он попробовав писать совсем без плана, но и тут успеха не добился. Не помогали ни кофе, на крепкий чай. Наконец, кто-то из знакомых, кому он жаловался в письмах, рекомендовал в помощники столичного литератора Сафонова, автора двух повестей в «Русском вестнике». Заочно сошлись на том, что за свой труд он получит треть обещанного издателем гонорара, и в августе Иван Дмитриевич встретил гостя на станции в четырех верстах от дома. Это был изящный рыжеватый блондин лет под сорок, вежливый и аккуратный. Его багаж уложили на подводу, сами пошли пешком. Погода стояла райская, на небе ни облачка.
— Красота какая! — восхитился Сафонов.
— Да, места у нас чудесные, — с гордостью ответил Иван Дмитриевич.
Шли полями, вдали уже видна была сверкающая на солнце река. Сафонов сосал травинку.
— Сколько, — спросил он, деловито щурясь, — нам понадобится времени?
— На что? — не понял Иван Дмитриевич.
— На все про все. Как долго я у вас проживу?
— Если ежедневно я стану рассказывать по одной истории, то, думаю, около месяца.
— По две-то не выйдет?
— Есть такие, что можно и по две, но немного. Так что рассчитывайте на месяц.
— Я думал, за неделю управимся.
— Зато отдохнете на свежем воздухе. За грибами пойдем, на рыбалку можно съездить.
— А как вы собираетесь организовать наш рабочий день?
— Вы спите после обеда? — в свою очередь поинтересовался Иван Дмитриевич.
— Нет. У меня нет такой привычки.
— У меня тоже. Значит, прямо сегодня и приступим. Я буду говорить, вы — записывать. Все очень просто. Для скорости советую пользоваться карандашом, причем не граненым, а круглым. Не то мозоль на пальце обеспечена.
— Не все так просто, как вам кажется. Мне придется изрядно попотеть, чтобы изменить мой стиль до полной неузнаваемости.
— Это еще зачем?
— У меня есть свой читатель, — объяснил Сафонов, — и он сразу смекнет, чьей рукой написаны ваши мемуары.
Обедали на веранде. Здесь же Иван Дмитриевич сам сварил на спиртовке кофе и разлил его по чашкам. Затем, вручив Сафонову план своих записок, он предложил:
— Выбирайте, что понравится. С этого и начнем.
Сафонов прочел заголовки первых трех глав: «Зверское убийство на Рузовской улице», «Кровавое преступление в Орловском переулке» и «Смерть на Литейном».
— Несколько однообразно, — заметил он, проглядев список до конца.
Дальше менялись лишь названия улиц и варьировались эпитеты: одно убийство именовалось «кошмарным», другое — «страшным», и т.д.
— Увы! — развел руками Иван Дмитриевич.
Сафонов пригубил кофе и, возвращаясь к началу реестра, спросил:
— На Рузовской кого убили?
— Прачку Григорьеву.
— А в Орловском переулке?
— Дворника. Фамилия — Клушин.
— Нет ли кого-нибудь починовнее?
— Есть, разумеется. «Смерть на Литейном», это про барона Фридерикса из Департамента государственных имуществ.
— Его зарезали или застрелили?
— Ни то и ни другое. Орудием убийства послужили щипцы для колки сахара.
— Раскаленные?
— С чего вы взяли?
— Я так понял, что его пытали с помощью этих щипцов и он умер под пыткой.
— Бог с вами! Стукнули сзади по темени, и готово. Старинные бронзовые щипцы, весят, наверное, фунта полтора.
Сафонов слегка поморщился:
— А так, чтобы кинжалом или из револьвера? Таковые имеются?
— Да, но тут уж одно из двух: или пистолет и дворник, или барон и щипцы. Это я, — пояснил Иван Дмитриевич, — типизирую и обобщаю. Вместо барона может быть полковник, вместо щипцов — что угодно. Вот, например, — указал он в середину списка, на главу «Загадочное преступление в Миллионной улице», — есть даже один князь, которого задушили подушками.
— Князь? — оживился Сафонов.
— Да, князь фон Аренсберг, австрийский военный атташе в Петербурге. Точнее — военный агент, как говорили в то время.
— В какое время?
— В 1871 году.
— Кто же его убил?
— Ну, если я так сразу и скажу, вам неинтересно будет слушать. Хотя…
Иван Дмитриевич вышел с веранды в комнату. Через минуту он вернулся, держа в руке исписанный лист бумаги.
— Тут у меня два эпиграфа к этой главе. Они создадут определенный настрой и, возможно, кое-что вам подскажут.
— Почему их два?
— История такова, что одного недостаточно. Во всяком случае, я такого подобрать не сумел.
«Здесь, — начал читать Сафонов, догадываясь, что речь идет о какой-то английской книжной лавке, — еще продаются по шесть пенсов за штуку „Золотой сонник“ и „Норвудский прорицатель“ с изображенной на обложке молодой женщиной, возлежащей на диване в столь неудобной позе, что становится понятно, почему ей одновременно снятся пожар, кораблекрушение, землетрясение, скелет, церковные врата, молния, похороны и молодой человек в ярко-синем сюртуке и панталонах канареечного цвета».
Ниже указывался автор, из которого это было почерпнуто: Чарльз Диккенс.
Второй эпиграф был гораздо короче и уместился всего в одну строку:
«Пришел посол нем, принес грамоту неписану».
— Что это? Откуда? — спросил Сафонов, не обнаружив указания на источник.
— Древняя русская загадка, автор неизвестен.
— А разгадка?
— Имеется в виду голубь, принесший Ною в ковчег оливковую, кажется, веточку в клюве.
— Полагаете, этого мне хватит, чтобы самому все понять?
— Не знаю. Зависит от вашей проницательности.
— Ладно, — решил Сафонов, — рассказывайте. Начнем с этого князя.