И тем не менее, Хосе полагает нужным спросить:
— Ну, что, как?
— Вел-л-ликолепно! — с воодушевлением взмахивает руками сеньор Мартин-и-Бенитес. — Потрясающе!
— Воистину, — соглашается Амбросио. — Тебя просто не узнать, отец.
— Не узнать? — тут же настораживается Хосе.
Этого-то ему совершенно не нужно. Господь должен сразу понять, кто к нему явился, а не морщить лоб, пытаясь припомнить, где он видел это лицо. Негоже сбивать всевышнего с толку.
— Нет-нет, — торопится Амбросио успокоить старика, — я лишь хотел сказать, что ты теперь настоящий консорт, отец.
— Хоть сейчас на свадьбу, — прочувствованно добавляет сеньор Родольфо.
— Мне не на свадьбу, — ворчливо произносит Хосе.
И что эти двое заладили: свадьба, свадьба?! Что такое свадьба по сравнению с великой минутой исхода из этого мира в мир иной! Что такое свадьба, когда ему предстоит не далее как вечером говорить с Творцом.
— Я помню, отец, прости, — говорит сеньор Родольфо. — Но в таком костюме не стыдно показаться и пред очи господни.
— Воистину, — повторяет Амбросио.
— Ну ладно, значит, беру, — кивает Хосе. — А денег-то достаёт?
— Э-э… в самый раз, в самый раз, — мямлит сеньор Мартин-и-Бенитес.
— Ну и ладно, — подытоживает Хосе, — на том, значит, и порешили.
Покупку ему заворачивают в хрустящую серебристую бумагу с фирменными вензелями и перехватывают бечёвкой. Хосе, разумеется, категорически отвергает идею немедленно переодеться в новый костюм — сначала нужно постричься, помыться, исповедоваться и причаститься. Хозяин с Амбросио провожают его до дверей. Сеньор Мартин-и-Бенитес опрометчиво (привычка, что ты будешь делать!) желает Хосе здравия и надеется почаще видеть его в своём магазине. Амбросио бледнеет, но Хосе не подаёт виду, что заметил оплошность сеньора Родольфо.
— На похороны-то приходите, — говорит он на прощание. — Я заказал Росите поминальный ужин. Вы знаете, какие у неё выходят эмпанады и локро — пальчики оближешь.
— Обязательно, отец, — кивает Амбросио.
— Кхм… конечно, конечно, — соглашается сеньор Родольфо Мартин-и-Бенитес, который несмотря ни на что уверен, что свадьба лучше похорон и не собирается делать вид, что кто-нибудь сможет убедить его в обратном.
Торжественно неся свёрток под мышкой, Хосе выходит на пустынную улицу Сан-Рохелио и неспешно направляется в парикмахерскую. Спешить ему некуда. Никогда в жизни никуда не спешил, а теперь и подавно не собирается. До захода солнца времени полно. Смерть плетётся за ним, позади и чуть сбоку, держа косу наготове на плече. Она изнывает от жары и ждёт не дождётся вечера.
Карло Модесте, цирюльник, надвинув на глаза шляпу, дремлет на скамеечке у входа.
— У тебя что, уже сиеста, Карло? — будит его сеньор Индульхенсио.
Карло Модесте значительно моложе Хосе — ему всего-то шестьдесят пять или шесть, но выглядит он старше: маленький, лысенький, сухонький, так и кажется, что при малейшем его движении раздастся треск и скрежет заржавевших от времени костей. Однако вид обманчив — сеньор Модесте этакий живчик и говорун, который, если его вовремя не остановить, будет трещать без умолку языком, а не костями. Сколько Хосе себя помнит, Карло всегда был цирюльником, но так и не научился им быть. Сколько крови пустил он клиентам за долгие годы — одному Господу ведомо, и только Он знает, как при этом умудрился незадачливый парикмахер сохранить клиентуру. Раз за разом приходили в эту парикмахерскую хмурые мужчины, готовые ко всему, и чинно ждали в душном предбаннике своей очереди на кровопролитие и прислушивались к несмолкающему трещанию Карло Модесте и вздрагивали, заслышав шипение страдальца в кресле, которому не очень острая бритва сдирала подбородок. «Чёрт побери, Карло, когда ты наточишь эту адову бритву?!» — доносилось из зала. Мужчины с застывшими лицами избегали взглядов друг друга и лишь руки их невольно тянулись к лицу, чтобы коснуться колючих щёк и наверняка убедиться в неизбежности муки. И тем не менее, раз за разом и день за днём приходили они к цирюльне Карло Модесте, чтобы сидеть в душном предбаннике, потеть, слушать шипение очередного страдальца и ждать своей очереди на экзекуцию. Такова сила привычки — единственная сила, что властвует над человеком безраздельно. Уходит и самая пылкая любовь, уходят годы, уходит молодость, уходит всё, а привычка — остаётся.
— Семьдесят три — не так уж плохо, — говорит Карло Модесте. — Мне поди и до семидесяти не дотянуть. А полента[1] будет?