— А чего ж тебе ещё, вакеро? Женщины для того и существуют в этом мире, чтобы танцевать с ними танго направо и налево, — со знанием дела говорит Грегорио. Да и правда: ему ли не знать — этому восьмидесятидвухлетнему страстному готанеро[5], не пропускающему ни одной юбки! — Выпьем за женщин!
Они выпивают и сеньор Висенте идёт за новой бутылкой…
После бани сеньор Индульхенсио, чистый, пахнущий жасминным мылом и вином, нетвёрдой походкой шествует по Кайе-де-Колон. К чистому, освежённому мягкой водой и добрым напитком телу зной, кажется, уже не прилипает с той обжигающей страстью, как ещё час назад, поэтому с губ старика не сходит лёгкая улыбка довольства.
Измученная Смерть бредёт позади, уныло глядя себе под ноги — усталость и жажда измотали это иссохшее безбренное тело. Иногда Смерти хочется в нарушение всех правил и законов махнуть косой, чтобы разом освободиться от этой жары, от этой мостовой, от этого бесконечного похода и наконец-то отправиться куда-нибудь в тень до окончания сиесты.
А сеньор Индульхенсио направляется в прачечную. Старик Висенте, как следует осмотрев костюм и сорочку, дал ему дельный совет: «Ступай-ка ты в лавандерию, вакеро, к милашке Исабель. Она тебе отгладит и рубашку и костюм до такого лоска, что Господь улыбнётся и сразу простит тебе все твои несметные грехи. А иначе будешь выглядеть в гробу, как консервированная креветка».
Сеньора Исабель Флорес Кастильо, кажется, игнорирует сиесту, потому что встречает Хосе Индульхенсио свежая, насколько можно оставаться свежею, будучи шестидесяти восьми лет отроду, она встречает его бодрая, деловитая, исполненная шарма и как всегда скорая на язык.
О да, донья Исабель и сейчас ещё способна вскружить голову мужчине, знающему толк в женщинах, а уж в молодые-то годы и вовсе доводила она сильный пол до поступков, о которых потом тому было совестно вспоминать, но зато не было за них стыдно, как любит говаривать Грегорио Висенте с этой его парадоксальной манерой выражаться. Хосе Индульхенсио не избежал участи многих других мужчин и был во время оно по уши влюблён в тогда ещё молодую и взбалмошную Исабель, но, в отличие от тех же многих, он умудрился не наделать глупостей, а кроме того не дал капризной и безжалостной красавице даже повода заподозрить себя в сердечной слабости. Может быть, зря не дал, кто ж его знает. Быть может, по-другому сложилась бы жизнь. Что ж, известное дело: человеку всегда найдётся о чём сожалеть, и неизвестно ещё, о чём сожалеть горше — о том, что совершил или о том, чего не совершал.
И вот, когда встречает его эта женщина, встречает его бодрая и деловитая, встречает исполненная шарма и горящего взора, выходит к нему во всей прелести своих лет, сердце Хосе Индульхенсио ёкает, как и полвека тому назад, глаза его глупеют, как у телёнка на привязи, а язык начинает заплетаться, будто выпил он не славного лёгкого «Москенто», а жгучей текилы.
— Бог ты мой… до чего же ты… всё едино красивая, Исабель Флорес! — не очень складно, но искренне говорит он.
Щёки доньи Исабель розовеют, она смущённо опускает глаза, скрывая искорки довольства впечатлением, которое неизменно производит на мужчин и по сию пору.
— А ты всё такой же насмешник, Хосе Индульхенсио, — отвечает она, и в голосе её звучит едва слышная ломкая хрипотца, которую хорошо знают и ценят мужчины, понимающие в женщинах.
Сеньор Индульхенсио выпрямляется, грудь колесом, будто ему сделали комплимент, и говорит:
— И не думал насмехаться, Исабель Флорес. Тем более что негоже в последний час.
— Это отчего же он последний? — не понимает сеньора Кастильо.
— Оттого, что так устроена жизнь человеческая, — объясняет Хосе Индульхенсио. — Каждому отмерены его первый час и последний. Вот и ко мне он пришёл.
— Так ты, что ли, умереть решил? — понимает донья Исабель и удивляется. — С чего бы это вдруг?
— Каждому отмерены первый час и последний, — повторяет Хосе Индульхенсио. — А всё, что между ними — то быстротечная суета жизни, — говорит он. И добавляет полную мудрого смирения, слышанную им сегодня от Карло Модесте фразу: — Такова уж юдоль человеческая.
— Да, — вздыхает донья Исабель, философски затуманиваясь взором и думая о том, что мужчины, особенно в возрасте — всё же порядочные нытики, и без женщины ни один мужчина сроду не обрёл бы своей «юдоли». И не знаю, как первое, но ведь в последнем эта женщина права, ох как права! — Да, — вздыхает она и говорит: — Давно мы с тобою не виделись, Хосе Индульхенсио, а ты почти не изменился. Тебе ли говорить о смерти?