Егор не двинулся с места. Он не смотрел на меня. Мне даже сделалось неловко. Я решил его припугнуть. Взял в руки бумагу, положил перед собой, открыл ручку и сказал строгим голосом:
— Гражданин Власов, повторите ваши показания, я занесу их в протокол.
Он повторил.
Я отложил ручку и пошел в дежурку к Дыбенко за сигаретой. Там я отвел его в сторону и сообщил новость.
— Ну да! — изумился он. — Не может быть.
— Пошли, сам услышишь.
Дыбенко сел за мой стол, чтобы записывать показания.
— Гражданин Власов, расскажите все по порядку, — сказал я официальным тоном.
— Ничего не помню, — мрачно ответил Власов.
— Как же вы говорите, что убили, раз вы ничего не помните?
Я поймал взгляд Дыбенко. «Ну, я так и знал, что этим кончится», — говорили его глаза.
— Что убил, помню точно, а что было раньше и потом, не помню, начисто, как отрезало. Ничего больше не помню.
— А за что же вы его убили?
— Злой был — вот и убил.
— Злой вообще или только на Никитина?
— Только на него.
— Почему?
Егор некоторое время молчал. Видно было, что он напряженно думает. Потом твердо ответил:
— Он меня, инвалида, с завода выгнал как собаку. Не посмотрел, что друзья, что воевали вместе.
— Да разве за это убивают, Егорыч? — изумился Дыбенко. — Э-эх, — вздохнул он, — и плетешь же ты!
— Я плету, а ты расплетай, если хочешь. Такая у тебя должность. И вообще все! Хватит! Проводите меня на фатеру мою, на нары. Полежать хочу. Устал я от вас.
— Подпишите протокол, гражданин Власов.
Я протянул ему ручку. Он взял ее, покрутил, рассматривая, будто диковину, и круто, размашисто подписался под протоколом. Потом прочитал его, утвердительно кивнул головой и пошел к дверям.
Глава VIII
На следующий день состоялись похороны Никитина. Народу собралось много. Траурная процессия заполнила всю Первомайскую улицу. Гроб с телом Никитина почти через весь город несли на руках друзья и близкие покойного. Среди них были постаревший за эти дни Агеев, Куприянов в черном костюме с торжественным лицом, а за ним, склонив голову на плечо, шел Афонин.
Я присоединился к процессии. Рядом с собой увидел Настасью Николаевну. В группе работников завода и вместе с тем несколько поодаль шла Лена. Увидев меня, она сдержанно кивнула и опустила голову. Вероятно, она не хотела, чтобы кто-нибудь, в том числе и я, видел ее слезы.
На кладбище говорились речи. Много хороших слов сказали люди о Никитине. Его жена стояла в изголовье закрытого гроба и не спускала с него глаз.
Я вернулся в отделение и стал звонить по телефону в областную прокуратуру. Связался с Зайцевым. Изложил ему обстановку. Он долго молчал. Соображал. Слышно было, как он сопит в трубку.
— Надо же такое, — сказал он. — А я уж было поверил в его невиновность… А он сам признался. Может, вы там на него нажали, я имею в виду морально?
— Да нет. Никто его за язык не тянул…
— А что же ты такой скучный? Радоваться должен. Помнишь, я тебе говорил, что Власов уверен в своей безнаказанности, потому и храбрится, хамит. Вот видишь, я оказался прав.
— Ты всегда прав, — сказал я грустно. — Только все-таки он никак не мог оказаться у своего дома через одиннадцать минут после убийства. А его видели именно в это время. Разве только у него крылья выросли… Он там мог быть только через двадцать пять минут. Самое маленькое через двадцать две.
— Вечно ты что-то придумываешь, Сохатый. В конце, концов, преступник признался сам. Все улики против него. Чего еще тебе нужно? Передавай дело в суд, и конец. Чего ты хочешь?
— Я хочу узнать, кто убил Никитина и за что.
— Большой оригинал! — сказал Зайцев в сердцах и бросил трубку.
— Кто убил и за что?
Собственно, эту фразу можно расчленить на два вопроса. Первый: кто убил? Второй: за что? Как ответить на эти два вопроса? С чего начать? Первая версия оказалась ложной. Она отодвинула следствие на три дня. Может быть, позволила преступнику уйти. Сколько раз давал себе зарок не поддаваться первому впечатлению! Не пользоваться фактами и уликами, лежащими на поверхности. Настоящая улика обычно достается с большим трудом, с по́том. А тут что получается? Но почему же Власов признался в несовершенном преступлении?