– Коли увидишь, что он на улице - сразу дверь засовом закладывай! - вдруг принялась она учить помощницу. - Я не могу видеть его, он мне противен, отвратителен! Я сама себя боюсь - я же могу убить его, Катиш, я точно убью его! После того, что он со мной сделал… Он же душу мою погубил, Катиш, душа моя опустела, я никогда более никого не смогу любить - вот что он со мной сделал!…
Помощница со всем соглашалась, да и всплакнула с хозяйкой заодно.
– Не извольте беспокоиться, я все ножики спрячу! - обещала она. - А коли придет - я Кузьму кликну! Он с молодцами живо прибежит! Выставим, как нашкодившего пса, пинками!
Поблизости и впрямь имелись сильные молодцы - служили у того купца, что продал Архарову венские стулья. Понятное дело, молодежь из модных лавок галантонилась и амурилась промеж собой напропалую, и Катиш времени зря не теряла. Она больше всего хотела выйти замуж за приказчика, скопившего капиталец, чтобы открыть свою торговлю, пусть не на Ильинке, да свою.
И подумалось ей, что коли бы тот еще не встреченный приказчик был так же хорош собой, как неожиданный любовник ее хозяйки, то лучшего она бы и не желала.
Тереза продолжала, плача и ругаясь, рассказывать горестную свою историю, а Катиш слушала внимательно, так что вскоре поняла, кто таков роковой соблазнитель - граф Михаил Ховрин.
Как и положено шустрой московской девке, она любила узнавать новости о графских и княжеских семействах - кто, да с кем, да как, да был ли ребеночек, да знает ли муж, да будут ли венчаться. И, слушая, тут же дала себе задание - узнать поболее про Ховриных, во-первых, любопытно же, а во-вторых, поди знай, авось и пригодится.
Сердце ей подсказывало, что страстный Мишель еще не раз объявится на Ильинке.
А Тереза вдруг ударила обеими руками по столу. И замерла - в душе все отозвалось каким-то удивительно слаженным и грозным аккордом.
Жизнь рушилась, музыка возвращалась…
* * *
Архаров поехал к князю Волконскому сразу после пожара, лишь размазав платком грязь на роже. И, сидя там за столом, послал к себе на Пречистенку сказать - пусть топят баню. Князю же сгоряча все отпел про старую дуру Шестунову: сдается, ей нужно лишь видимость поисков создать, перед кем-то неведомым оправдаться. Волконский согласился - Шестунова непременно перед нем-то отчитывается в воспитании девицы.
Вернувшись от князя, Архаров отказался от ужина - Волконский был хлебосолен - и сразу же собрался отмываться в баню. Пока истопилась окончательно и нагрелась вода, посидел с Устином, разбирался с кое-какими бумагами. С собой взял в парилку Сеньку-кучера, который оказался и превосходным парильщиком. Нужно было как-то избавиться от всей сегодняшней суеты.
Баня стояла при службах, особо, и для хождений в нее Архаров еще весной завел особливый наряд.
Огромный просторный дом, который при Архарове еще ни разу по-настоящему весь не протопили, отсырел хуже Ноева ковчега. Нарядный лазоревый шлафрок эту сырость позорно пропускал. Архаров велел послать по лавкам, и ему привезли кафтан не кафтан, халат не халат, шлафрок не шлафрок, а нечто длиной до пят, клюквенно-розовое, подбитое коротким темным мехом, широченное - коли запахнешься натуго, левая пола чуть ли не на спину заходит, - и на серебряных крючочках.
Цвет его не смутил, он тут же завернулся в покупку и был премного доволен. Для походов в баню недоставало валенок - вот кабы ему кто раздобыл теплые серые катанки, он был бы просто счастлив. Можно даже без вышивки на голенищах. Но потеплело, и он отложил покупку до лучших времен.
Распаренный и безмерно довольный, Архаров, похожий в своем одеянии почему-то на сытого турка, отправился на поварню - убедиться, что все благополучно, и нагрузить Никодимку самоваром. Время было позднее, однако камердинер потащил заранее растопленный самовар в хозяйскую спальню, а Архаров пошел следом. Туда же, в спальню, был зван Устин и угощен чашкой чая с баранкой. Пока Архаров наслаждался, Устин почитал вслух государынин Наказ Главной полиции - то есть, было исправно совмещено приятное с полезным. А потом они вместе прочитали перед образами вечернее правило - читал Устин, помнивший его наизусть, Архаров же повторял вполголоса. Оказалось, иметь в писарях бывшего дьячка - дело душеспасительное.
– Дождь, что ли, пошел? - спросил Архаров Никодимку, пришедшего за самоваром.
Никодимка прислушался - что там делается за окошком.
– Моросит маленько. К вечеру парить стало - нельзя без дождя.
– Что бы ему днем пролиться… - проворчал Архаров, вспомнив о пожаре. Этот пожар еще долгонько разгребать придется… впрочем, утро вечера мудренее, сейчас нужно все повыбрасывать из головы, не то, Боже упаси, приснится!
Совсем уж было собрался обер-полицмейстер завалиться в постель, как в дверную щель вставилась красивая Никодимкина голова.
– К вашим милостям девка!
– Какая девка?
– Простого звания, сказалась от Фаншеты.
– С запиской, что ли? - вспомнив Дуньку, предположил Архаров. - Ну так возьми записку, тащи сюда. Девке дай пятак за труды.
– Хочет непременно в собственные руки… - тут Никодимка закатил глаза к потолку, подумал и выпалил: - Сан манке!
У Архарова в особняке было немало всяких недоразумений - то дверь в третьем жилье повадилась сама среди ночи со скрипом отворяться, то дикий голос, опять же ночью, гудел и гулял по всему дому. Насчет голоса дознались - пожилой дворецкий Меркурий Иванович разучивал модные песни, не сообразив, что в особняке умопомрачительное эхо. А теперь вот Никодимка, взяв пример с архаровцев, стал перенимать у Клавароша всякие французские словечки. Веселый француз снабжал его в изобилии, но подозрительный Архаров чуял - тут дело неладно, в один прекрасный день Никодимка такую французскую матерщину загнет, искренне полагая ее приличными словесами, что позора на много лет вперед хватит.
Одно то, как он старательно мычал в нос, передразнивая француза, уже заслуживало хорошей порки.
– Ч-черт… - ругнулся Архаров. Он сообразил, что откуда тут взяться записке? Дунька-то писать не умеет!
– Так вести, что ли?
– Веди сюда.
И запахнулся поплотнее, и встал, чтобы встретить гостью стоя, а то невесть что подумает. При всей своей решительности и пренебрежении ко многим светским условностям, Архаров вечно побаивался, что дамский пол поймет его как-то не так и будет потом предъявлять однообразные претензии.
В спальню проскользнула невысокая девка, до самых глаз укутанная в накинутую на голову отсыревшую клетчатую шаль. Она действительно оказалась простого звания - даже не в модном платьице, как полагалось бы горничной девке содержанки, а вовсе в легком сарафане.
Девка довольно низко поклонилась.
– Ну, говори, что Фаншета передать велела, - позволил Архаров.
Девка повернулась к Никодимке, всем видом показывая: вот этот здесь нам не надобен.
– Поди вон, - мирно приказал камердинеру Архаров. И, когда дверь закрылась, повторил адресованную девке просьбу.
Однако она молча подошла к нему, и даже не подошла, а как-то вмиг оказалась рядом, грудь в грудь.
– Не шали, - отступая, приказал Архаров. - Кому сказано - не шали!
Последний шаг назад оказался лишним - обер-полицмейстер, подбитый под зад собственной кроватью, невольно шлепнулся на перину.
Девка скинула с головы шаль и расхохоталась.
Это была сама Дунька-Фаншета.
– Долг платежом красен! - закричала она. - Тут вы, сударь, не отвертитесь!
И нахально завалила на спину человека, которому не отказала бы, поди, самая привередливая из московских невест.
Архаров хотел было сказать Дуньке, что она все делает неправильно - это не ей нужно безобразничать, а ему самому, ей же - ждать, чего он соблаговолит придумать или потребовать. Таковы были условия амурной связи Архарова с какой бы то ни было женщиной, и, помнится, тогда, в Зарядье, Дунька вела себя, по его разумению, безупречно.