Глава 2
Что делать человеку, который не умеет (или не хочет) говорить «Да»?
Мама редко уезжала из дома, она была нашим домашним цветочком, росла в нашем комфортабельном двухкомнатном «горшке», а я по мере сил удобряла ее вниманием и деньгами. Впрочем, мама в моих деньгах не особенно и нуждалась. Когда не стало отца, ее мир пошатнулся – а то был мир цементный, с бетонным основанием, высокими стенами до самых небес. Отец был ученым, но не из числа всю жизнь погруженных в созерцание чашек Петри.
Папа был физиком, обожал свое дело, умудрился зарегистрировать пару патентов на хитрые засекреченные штуки, использовавшиеся в основном в военной сфере – результатом его научных достижений стала сначала наша просторная двухкомнатная квартира на Ленинском, а затем за несколько последующих лет появилась и Лизаветина новостройка. При этом папа всегда вел себя так, словно не знал о существовании такой вещи, как деньги, на этой земле. Купюры для него были всего лишь спрессованными молекулами, подчиняющимися фундаментальным законам гравитации, электромагнетизма, сильного и слабого взаимодействия. Отца всегда отличал этот своеобразный, фундаментальный взгляд на мир. На вопрос, отчего так холодно в ноябре, он отвечал, что это мы еще «абсолютного нуля» не нюхали. И смеялся. Его любовь к науке перешла по наследству мне – видимо, по старшинству, ибо ничего в Лизаветином характере не было от отца. Иногда мне кажется, что было бы очень неплохо, если бы можно было обменять немного моих цинизма и прагматизма на Лизаветины оптимизм и некритический взгляд на мир.
После папиной смерти, ставшей для нас неожиданной и несвоевременной, несмотря на все что говорили врачи, мама получила за папу персональную пенсию. Но это ровно ничего не решало, ибо ее жизнь была как планета, вращавшаяся вокруг солнца, которого вдруг не стало. После папиной смерти мама так усиленно натягивала на себя костюм скорбящей старушки вдовы, что почти убедила нас всех, что ей лет сто, не меньше. Когда родился Вовка, мама и вовсе вжилась в роль бабушки настолько, что начала вязать и носить дома шали и бездонные теплые тапки. А ведь ей только должно было исполниться пятьдесят. Она была приятная женщина средних лет, со светлыми, чуть подернутыми сединой волосами, с яркими голубыми глазами, полными интереса – внимательный, цепкий взгляд, моментально выхватывающий любые детали из любого контекста. Когда мама была совсем молодой, она была похожа на Ирину Алферову из «Трех мушкетеров», а сейчас скорее напоминала Ингеборгу Дапкунайте из рекламы кофе – только без характерного акцента.
Мы постоянно пытались «сбить программу», Лизавета даже внедряла разные психологические тактики, чтобы выманить маму обратно к живым и здравствующим, но на все наши попытки мама только заказывала очередной папин портрет в рамочке и вешала на новую стену. Она предпочитала жить воспоминаниями, справедливо полагая, что второго такого человека, как наш отец, встретить невозможно. Однако узнав, что совсем скоро, не далее как месяцев через пять, ей предстоит второй раз стать бабушкой, мама вдруг пошла в парикмахерскую и закрасила седину. Потом, неожиданно для всех, включая ее подруг, особенно для тети Зинаиды из нашей поликлиники, мама согласилась пойти с ними на йогу. Йога, правда, была не простая, а для тех, «кому за…», и это стало решающим фактором. Молодиться и ходить на «всякие там фитнесы» – это в маминых глазах было чем-то вроде предательства папиной памяти, уж бог его ведает почему. А вот йога для тех, «кому за…», вполне укладывалась в рамки заботы о здоровье. Попутно мама могла вволю наболтаться с подружками о жизни, напиться чайку – оздоровительного.
Мы были рады. Очень, очень рады. Мама уехала в свой «клуб по интересам» с самого субботнего утра. Я знала, что после йоги они всей щебечущей стайкой собирались перелететь в центр, на какую-то выставку, затем – кафе, обед, отдых. У мамы в программе была целая социальная жизнь, и я радовалась. И у меня она намечалась. Свидание.
Да я сто лет не ходила на свидания. И не умею на них ходить. Однако же стою перед зеркалом и пытаюсь понять, что же Игорь во мне нашел. Какая-то нелепость, честное слово! То, что я не нравлюсь себе, моя сестра считает симптомом. У нее вообще, куда ни ткни, в симптом попадешь. А я не понимаю, как может нравиться то, на что я вынуждена смотреть каждый день, в какое зеркало ни загляни. Вот бы можно было менять внешность, как мы меняем «обои» рабочего экрана компьютера и заставки. Надоели рыбы в цифровом аквариуме – пожалуйста, пара переключений, и вот по экрану течет вода, журчат ручьи высокогорья. А завтра, может быть, побежит бурый мишка по сибирским лесам, улепетывая от преследователей… А еще через день…