В воскресенье утром двадцать пять человек разместились на нашем заднем дворе. Мы чудесно позавтракали на свежем воздухе, выпили немного шампанского, а затем я сказал короткую речь.
Я уже упоминал, что не силен в панегириках. Но на этот раз справился довольно успешно. Несколько раз запинался, начинал сначала, много кашлял, чтобы скрыть, как дрожит голос. Но за исключением концовки, когда пришлось вмешаться Дженис, сделал все, как надо. Признался, что чувствую себя глупо, устраивая поминки по коту, сказал, что вряд ли сделал бы то же самое ради человека, и объяснил, почему так поступаю. И почему пригласил именно их. Рассказал, что произошло с восьмого мая, — про некрологи, письма, нелепые стихотворения и несравненный поток любви. Несколько раз раздавался смех, и думаю, я был не единственным во дворе, кто пролил слезу. Затем сказал, что мне пора закругляться, потому что если я буду продолжать, то не просто разревусь, а стану достойным кандидатом на роль нового комического супергероя Плаксы. Я напомнил, что мой кот любил этот сад, и предложил оставить его в нем.
Так мы и поступили — похоронили Нортона, рассыпав его прах под его любимой магнолией посреди его любимого сада.
Я писал эти заключительные строки через полтора года после смерти Нортона.
Но мне все еще регулярно приходили обычные и электронные письма, звонили по телефону люди. Некоторые, только что узнав печальную новость, огорченные, спешили выразить соболезнования. Другие, незнакомые, хотели сказать, что помнят меня и Нортона, спрашивали, как я держусь и не завел ли другого кота.
Из посланий, поступивших после погребения Нортона, мне больше других понравилось письмо от человека из Северной Калифорнии, который начал писать мне, прочитав первые две книги. Когда я открыл конверт, оттуда выпала двадцатидолларовая купюра. Я выудил письмо и прочитал, что подходит трехмесячная дата со времени смерти Нортона, и я должен воспользоваться этими двадцатью баксами, чтобы пойти и напиться.
Я написал ему благодарственное письмо и вернул деньги. Но советом воспользовался и не раз помянул рюмкой печальное событие.
Другого кота я пока не завел, точно не знаю почему. Отчасти потому, что боюсь. Нортон был таким удивительным животным, и между нами установилась такая тесная связь, что я не уверен в собственных чувствах, если новый кот окажется не настолько удивительным, а наша связь будет не настолько крепкой. Опасаюсь, как бы не получилось нечто похожее на сцену с лангустом из кинофильма Вуди Аллена «Энни Холл». Вроде бы все то, да не то. Возьму его в поездку, рассчитывая, что он будет вести себя, как Нортон, а он запаникует в самолете и станет одним из тех котов, о которых пишут, что они прожили три недели в багажном отделении, прежде чем их отловил уборщик. И еще: жизнь без кота свободнее. Никакой ответственности. Никакой возни с переносными кошачьими туалетами. Не надо спешить по вечерам домой, чтобы кот не подумал, что тебя сожрали хищники. Не сомневаюсь, что заведу когда-нибудь. Когда настанет время.
Когда буду готов сам.
То, что произошло с моим котом, — долгая, счастливая жизнь, за которой последовала быстрая и относительно безболезненная смерть, — это не трагедия. Это то, что рано или поздно, так или иначе, случается со всеми. Смерть ставит предел жизни, это естественно, и с этим ничего нельзя поделать, но, мне кажется, я до сих пор грущу. Проходит время после смерти любимого существа, и человека посещает мысль, что это навсегда, и когда это случается, появляется чувство всепоглощающего одиночества и сиротства. Раны затягиваются, но шрамы остаются.
Прошлой зимой я снова ездил в Гандживеккьо, месяц провел с друзьями на Сицилии, написал новую книгу. Все было замечательно, но в то же время странно и грустно без Нортона. Меня кормили по-царски, я знакомился с эксцентричными сицилийцами, слушал потрясающие рассказы. Творческая, безмятежная атмосфера, почти возвышенные переживания. Но каждый раз, когда я открывал дверь коттеджа, так и ждал, что мой кот на улице и сейчас сердито мяукнет, потому что я забыл впустить его в дом. Такое случается часто. Сразу после его смерти не проходило и часа, чтобы я не оборачивался на звук, — мне казалось, что Нортон трется о ножку кровати или пытается открыть шкаф и добраться до кошачьих лакомств. Садясь за компьютер, я машинально освобождал для него место. И только потом соображал, что место некому занять. Это происходит до сих пор. Не каждый раз — слишком много месяцев прошло. Но иногда.
Еще долго после смерти Нортона его маленькая черная подружка прибегала во двор и искала своего приятеля. Он не выходил играть, и она ждала около задней двери. А иногда прокрадывалась в дом проверить, не прячется ли он где-нибудь внутри. Она до сих пор появляется во дворе, но думаю, больше ничего не ждет. Просто это место нравится кошкам. И если мы с Дженис дома, то гладим ее и говорим, как она потрясающе выглядит.