А желания – о тепле.
Потому что хочется его.
Чтоб пришел, сел и – разлилось по позвоночнику.
Почему-то хочется его именно для позвоночника. И чтоб сначала незаметно так, а потом чтоб затопило-захлестнуло, и только повернулся, как вспыхнула радость.
Она ведь всегда вспыхивает, как учит нас бытие рогатое, именно на поворотах, потому что поворот – он же для радости.
А бывают радости и вовсе необъяснимые. Хорошо так, что и сказать ничего не можешь.
Может быть, это от солнца. Наверное, от солнца. Конечно, от солнца. Вот взошло оно – и уже хорошо. И каждый вздох только о будущем, которое обязательно прекрасно.
Только воздух ворвался в альвеолы и принялся их заполнять, как немедленно подумалось о том, что это неплохой признак и есть надежда на то, что он заполнит их полностью.
А потом он задержится в самой верхней точке и пошёл на выдох.
Но выдох я не люблю.
Раз уж дали возможность вдохнуть, то в этом что-то есть от того, что тебе дали в долг, а теперь необходимо отдавать. Жалость какая-то. То ли себя жалко, то ли жалко вообще. Так что хочется держать его там как можно дольше.
Правда, следующий вдох обещает вроде бы ещё большую радость и ради этого можно, конечно, выдохнуть предыдущий.
Пожалуй, можно.
И ещё, пожалуй, в этом-то и состоит, как мне кажется, некоторое преддверие в ожидании чуда, или вера в преддверие, или мы сейчас, может быть, описали сам механизм возникновения такой веры в такое преддверие.
И оно появится, разумеется, – это я опять о чуде.
Но, как уже говорилось, оно появится только на вдохе и только после необъяснимой радости.
Депрессия?
Какая, на хер, депрессия?! И это ты так лежишь, потому что депрессия?
Да ты с ума сошел! Какая на асфальте может быть депрессия?
Я на катер бежал. Это был последний катер. Он уходил в двенадцать ночи. Меня отпустили со службы так, чтоб я не успел, а я добрался.
Восемь километров бегом, на повороте сел в автобус, сорок минут на нем езды и, как из него вылез, до бухты еще два километра.
А катер – вот он. А перед ним идет погрузка ракет. Дорогу перекрыли. Я подбегаю, весь мокрый, а меня не пускают, и катер уходит на моих глазах.
Вот это был удар! У меня тогда просто руки повисли, сил никаких, все отдал этому броску.
Я потом постоял-постоял и пошел назад, а поземка, в лицо летит ледяная крошка, сечет его в кровь, автобусов нет, попуток нет, ночь, свет только от снега и тридцать километров до поворота, в гору пешком, с горы бегом, чтоб пот, который по спине струится, не остыл, а ты говоришь – депрессия.
Какая, на хер, депрессия?!
Швартовщиков смыло – никто даже не остановился, никто никого не искал, потому что вода минус два градуса – жидкий лед. Плюхнулся в нее – остановка сердца и плавай потом оранжевым поплавком.
Трос выбирать, а он на морозе с ветром к рукам липнет, потому что рукавицы дырявые.
От лома спина дрожит и ноги. В тепло попал – уснул на подоконнике.
Мы света белого не видели. У нас идешь по кораблю и думаешь: «Ну вот, ничего не случилось, пока ничего не случилось, хорошо, что ничего не случилось!»