Повар. Не казни, мой король, а дай слово молвить. Господь свидетель — уж я ли не старался раздобыть этих милых беленьких зверушек, я ли не готов был скупать их даже по рыночной цене, — но они как сквозь землю провалились! Неужто мы позволили бы вам усомниться в любви ваших подданных, если бы могли хоть где-нибудь достать этих кроликов?
Король. Не плети словеса, убирайся на кухню и делом докажи, что ты любишь своего короля!
Повар уходит.
Теперь я займусь вами, мой принц, и тобой, дочь моя. Я выяснил, дражайший принц, что моя дочь вас не любит, что она не в силах вас полюбить; она неразумная, взбалмошная девчонка, но настолько-то я ее здравому смыслу доверяю, чтобы понять, что свои причины у нее есть. Она доставляет мне много забот и хлопот, и слезы то и дело застилают мне, старику, глаза, когда я думаю о том, что будет с ней после моей смерти. Сто раз я ей говорил — ведь засидишься! Бери, пока дают! Но она не слушает! Что ж, спохватится, да поздно будет!
Принцесса. Отец мой...
Король (рыдая и всхлипывая). Иди, непослушная, неблагодарная! Своим отказом ты уготовляешь моим сединам (рыдает) преждевременную могилу. (Облокачивается на трон, закрывает лицо мантией и сотрясается от рыданий.)
Фишер. Король все время выпадает из роли!
Входит камердинер.
Камердинер. Ваше величество, там чужой человек, просит, чтобы его впустили.
Король (всхлипывая). Кто еще такой?
Камердинер. Прошу прощения, ваше величество, но на этот вопрос я ответить не могу. Судя по тому, что усы седые, он должен быть старик; опять же лицо все в волосах — вроде бы тоже на старика тянет; но зато глаза такие озорные, а спина такая гибкая, что уж и не знаешь, что подумать; ум за разум заходит. Но человек, видать, состоятельный — в сапожках; а вообще похоже, что охотник.
Король. Введи его. Посмотрим, что за птица.
Камердинер уходит и возвращается с Гинцем.
Гинц. С высочайшего соизволения вашего величества, маркиз де Карабас позволяет себе прислать вам в дар кролика.
Король (в восторге). Кролика? Вы слышали, люди? О, судьба снова смилостивилась надо мной! Кролика?
Гинц (вытаскивая кролика из ранца). Вот, всемогущий монарх.
Король. Ах, — принц, подержите-ка секундочку мой скипетр — (ощупывает кролика) жирный-то какой! Это от маркиза...
Гинц. Де Карабаса.
Король. Какой, должно быть, милый человек! Надо познакомиться с ним поближе. Кто он таков? Знает его кто-нибудь из вас? Почему он держится в тени? Уход ему подобных подрывает мой трон! Я сейчас расплачусь от радости: послал мне кролика! Камердинер, снеси это немедля повару.
Камердинер берет кролика и уходит.
Натанаэль. Ваше величество, я откланиваюсь.
Король. Ах да, на радостях я чуть не забыл! Будьте здоровы, принц; придется вам уступить место другим претендентам, тут уж ничего не попишешь. Адье! Скатертью вам дорога.
Принц целует ему руку и уходит.
(Кричит.) Люди! Позвать сюда моего историографа!
Входит историограф.
Иди сюда, дружок, есть свеженький материал для нашей всемирной истории. Книга у тебя с собой?
Историограф. Да, ваше величество!
Король. Запиши сразу, что в такой-то и такой-то день — какое нынче, собственно, число? — маркиз де Карабас переслал мне в подарок очень нежного кролика.
Историограф усаживается и пишет.
Не забудь поставить: anno currentis[2]. Приходится самому обо всем помнить, иначе непременно напутают.
Трубят в рожок.
Ах, уже и обедать пора. Пошли, дочь моя, не плачь, — не один принц, так другой. А тебя, охотник, благодарим за усердие. Не хочешь ли пожаловать с нами в трапезную?
Все уходят, Гинц за ними.
Лейтнер. Нет, я больше не выдержу! Где, скажите на милость, любящий отец, который совсем недавно был столь нежен к своей дочери, что всех нас растрогал?
Фишер. А меня раздражает то, что ни один герой в пьесе не удивляется коту — ни король, ни все остальные. Будто так и надо.
Шлоссер. У меня от всей этой галиматьи в голове полный шурум-бурум.
Королевская трапезная.
Большой накрытый стол. Под звуки труб и литавр входят король, принцесса, Леандр, Гинц, многие именитые гости и Гансвурст. Снуют слуги.
Король. Садимся, садимся, а то суп остынет! Для охотника накрыто?
Один из слуг. Да, ваше величество, он будет есть с придворным шутом вот за этим маленьким столиком.
Гансвурст (Гинцу). Садимся, садимся, а то суп остынет!
Гинц (садясь). С кем имею честь кушать?
Гансвурст. Человек есть то, что он есть, господин охотник; нельзя всем делать одно и то же. Я бедный изгнанник, беглец; когда-то я был остроумным, но с тех пор поглупел, а сейчас нашел себе работу в чужой стране, где меня снова пока считают остроумным.
Гинц. Из каких же вы краев?
Гансвурст. Всего лишь из Германии, к сожалению. Мои соотечественники одно время так поумнели, что запретили всякие шутки прямо-таки под угрозой наказания; бывало, только завидят меня — сразу осыпают бранными словами: и пошлый-то я, и непристойный, и извращенный. Стоило кому-то посмеяться над моими шутками, как его тоже начинали преследовать. И вот пришлось мне отправиться в изгнание.
Гинц. Бедный человек!
Гансвурст. На свете есть диковинные ремесла, господин охотник; повара живут чужим голодом, портные — тщеславием, а я — человеческим смехом; когда люди перестают смеяться, мне — хоть ложись и с голоду помирай.
В партере слышится ропот: «Гансвурст, Гансвурст!»
Гинц. Овощи я не ем.
Гансвурст. Почему? Не глупите, хватайте.
Гинц. Говорю вам, я терпеть не могу капусты.
Гансвурст. Что ж, мне больше достанется. Вашу руку, господин охотник, мне хочется познакомиться с вами поближе.
Гинц. Вот моя рука.