А падение все длится… и длится… и длится…
– Обрати внимание на его пульс. Еще немного – и не выдержат стенки сосудов.
– Не паникуй! Они гораздо крепче, чем кажутся! Ты что – до сих пор не понимаешь? К ним нельзя подходить с человеческими мерками! Они давно уже не люди!
Боль может быть вечной.
Но страх – не может.
Даже страх перед болью.
Падение продолжалось, и острые иглы-лучи никуда не делись, и черный ужас вокруг тоже был по-прежнему беспросветен. И трудно было дышать – что там трудно! Почти невозможно! Сердце билось уже не под горлом даже, о стиснутые зубы билось оно изнутри, и казалось, что, разомкни он челюсти хотя бы на миг – сердце выскочит, так тесно ему там, за зубами…
Но что-то изменилось.
Не снаружи – там по-прежнему только черная боль и ужас вечного падения.
Внутри.
Словно отбивающее бешеный ритм сердце гонит по жилам уже не только кровь, но и что-то другое, чему нет названия. Что-то такое же черное, как боль. И такое же вечное.
Оно не смешивается с кровью, это черное, чему нет названия. Оно не растекается, растворяясь и теряя силу. Оно собирается внутри, где-то под ребрами, словно туго завинченная пружина или напрягающаяся перед прыжком Быстрая Смерть. Оно уже почти готово, и от этой его готовности немножко щекотно в груди. Изнутри щекотно. И хочется смеяться от внезапно раскрытой Великой тайны.
Боль-то, оказывается, вовсе не всесильна!
И ужас – тоже!
С ними можно бороться! Еще чуть-чуть – и он поймет, как это сделать. В груди медленно-медленно разворачивает тугие длинные усики черный вьюнок-колокольчик, дрожит пушистыми лепестками, вибрирует от наполняющей его энергии и восторга – ему тесно в клетке из ребер! Он вот-вот прорвется наружу – и тогда мир опять перевернется, потому что не сможет вместить в себя столько восторга! И не будет больше ни боли, ни страха, ни преград! Нужно только понять… Еще совсем чуть-чуть, ведь это так просто, он уже почти понял, почти разгадал, почти…
– Эри, уймись.
– Ладно, как скажешь… Хотя я уверен – ослабь мы защитную оболочку капсулы еще хотя бы на пару делений – и вожделенное доказательство получили бы на блюдечке с голубой каемочкой…
– Получили бы инвалида на выходе. Его реакции ничем не отличались от реакций остальных – боль и страх по экспоненте. Никаких отклонений.
– Ты ничего не понимаешь, а я чувствую, что это – тот самый! Он особенный. Он бы смог. Лучшая линия, понимаешь?
– Кто-то и в прошлый раз говорил то же самое.
– В прошлый раз, в прошлый раз… С кем не бывает! Ну и что? Не ошибается только тот, кто ничего не делает!
– Я – не ошибаюсь, Эри.
– Вот-вот! Именно что!..
– Готовь следующего.
– Да готова она уже давно, можно начинать. Слушай, давай хоть с нею, а? Она той же линии, с того же помета… Если чуть-чуть поднажать – наверняка все получится! А-а, черт с тобой, давай хотя бы по верхней границе, а? Они лучшие, смотри, какая лапушка, и сквотит не хуже братца! Должно сработать…
– Превысить не дам.
– Кто бы сомневался! Зануда. Поехали!
ПОЧЕМУ?
Он заскулил. Тявкнул отчаянно, снова срываясь на визг.
Руки вернулись, черная боль исчезла, руки были мягкие и заботливые, они растирали сведенные судорогой крохотные мышцы, вытирали слезы, гладили, просто ласково гладили. Они были добрыми, эти руки, а ему так хотелось вцепиться в них зубами и рвать, рвать, рвать, рыча от бессильного бешенства.
ЗА ЧТО?!
Он уже не помнил боли и ужаса – их смыло последнее воспоминание о невозможно огромном восторге. Боли больше не было, не было и страха, и черный цветок медленно умирал в груди, печально роняя иссыхающие лепестки. Он не мог жить без боли и ужаса, этот до невозможности прекрасный, но так и не распустившийся черный цветок.
ТАК НЕЛЬЗЯ!!!
Показать самым краешком такую прекрасную игрушку, дать уже почти что в руках подержать – и отобрать. Он ведь понял уже! Он не мог понять неправильно – слишком ярок (именно ярок) был черный цвет, чтобы не понять! Он на самом деле понял! Правда-правда! Это сейчас он с каждым мигом забывает все больше и больше из понятого тогда, когда рвался наружу сквозь путаницу ребер восторженный черный бутон, это просто сейчас, под ненавистными ласковыми руками он забывает, забывает, забывает, и совсем скоро забудет все, но ведь тогда-то он понял! Ведь правда же понял?! Ведь мяу же, да?!
МЯУ?..
Солнце еще не вылезло из-за края далеких гор, когда Ксант выбрался на опушку. Серые предрассветные сумерки, в которых все выглядит одинаково призрачным, наконец-то сменились утренним многоцветьем. И панические вопли разнообразных пернатых доносчиц, по чьей территории он проходил, стали не слышны за разноголосым птичьим гамом и пением – крылатые встречали новое утро, уверившись, что этот отдельно взятый представитель опасного ночного племени вышел в лес вовсе не для очередной охоты.
А может быть, они просто там, у себя наверху, увидели солнце и забыли о Ксанте. Они ведь совсем безмозглые, эти упакованные в красивые перья комочки вкуснятины, они не могут думать о двух вещах одновременно.
Утро было ранним и довольно промозглым, от водопада тянуло сыростью. Ксант поежился, думая, будет ли ему теплее в сквоте. Решил, что птичка прыжка не стоит. Сквот, хоть и хорошая штука – а временами так и вообще незаменимая! – отупляет изрядно, и без особой нужды лучше в него не ходить. Потому что те, кто думает иначе, со временем вообще перестают оттуда вылезать. А оно нам надо?
Свою любимую ветку он нашел быстро.
Он мог бы ее найти и в полной темноте. Не просто ночью, когда видно, в принципе, ничуть не хуже, чем днем, просто по-другому, а именно в полной темноте. На ощупь. Автопилотом. Слишком часто он уходил сюда за последнее время. Если узнает кто из старших Леди, ему наверняка серьезно влетит за подобную глупость – настоящий представитель Коварного и Опасного племени не может быть настолько предсказуем.
Коварного и Опасного…
Ха!
Кого они хотят обмануть своими громкими воплями, эти старые шлюхи?!
Быстро забравшись по наклонному стволу старого какбыдуба, Ксант привычно улегся в широкой развилке. Он не боялся, что его обнаружат свои, – до очередного зажжения Сигнального Маяка еще четверть сезона, а в другое время мало кто из правобережных ходит в эту сторону. Это было не то чтобы совсем запрещено, просто не принято. Да и неприятно – слишком мокро, слишком противно, слишком нервирует близость левого берега.
Котят, конечно, левый берег и его опасности привлекали очень и очень. Но котята – они котята и есть, существа легкомысленные, они не способны надолго сосредоточиться на чем-то. Как прибежали – так и убегут, не задержавшись дольше, чем на пару-другую стремительных котячьих игр. А левобережникам, тем вообще раньше полудня до реки не добраться, они ночью слепы, как новорожденные, просыпаются только с рассветом и не любят далеко уходить от жилья. А без их присутствия – хотя бы только вероятного! – визит на далекую реку теряет для котят большую часть привлекательности и превращается в долгую утомительную и довольно скучную прогулку по пересеченной местности.
Котята ведь не понимают, как это красиво – падающая вода…
Ксант повертелся на животе, устраиваясь удобнее. Положил подбородок на руки. Фыркнул, слегка сморщив нос, – брызги долетали сюда довольно часто. И стоял особый запах – запах мелко накрошенной воды. Впрочем, запах этот Ксанту нравился.
Ветка, на которой он лежал, была чуть выше водопада, мощный ствол какбыдуба нависал над рекой, и, если смотреть строго вниз, можно представить, что берегов у реки нет совсем. Только стремительная вода – и больше ничего в целом мире. Интересная игра – Ксант часто в нее играл, лежа на толстой ветке.