Когда он, поддерживая велосипед ногой, замыкал будку, на болотце с коромыслом и цинковыми ведрами проследовала Полина.
— Иваныч, куда?
Он кисло сморщился. Полина решила, что ему дурно после вчерашней водки. «Почему так происходит? — подумала она. — Пьют, пьют… Словно с намерением… ополоуметь, что-то забыть и скорей приблизить смерть».
10
Дома Никандр Иванович прошел по прохладным комнатам, заглянул в кухню. Ни души. В ванной раздался плеск.
— Андрей, ты? — спросил с надеждой.
— Я, сынок.
— А, мама. Андрюша не приезжал?
— С тобой ведь был в саду.
— Пропал куда-то.
— Никуда не денется.
— Тебе бы только о себе печься.
— Напраслина, сынок. Мой интерес к себе еще до войны улькнул под лед.
— К чему тогда скопидомничаешь? За каждую копейку трясешься. На кино мальчишке редко даешь. Управительница.
— Твои капиталы в кучу собираю.
— Какие там капиталы?!
— Знамо, какие. Других не приносишь. Никуда он не денется.
— Денется, дак ответишь.
— Ты чё, сынок, трюхнулся? Ай не радею для тебя? Ты у меня один свет в окне. За тобой лишь бы доглядеть. Ты уж сам за ним следи. На меня давай не сваливай. И так еле дюжу.
Никандр Иванович затопал сапогами, бухнулся в комнате на диван. Потная рубашка прилипла к спине. По коже побежал умиротворяющий холодок.
После изнурительной езды на велосипеде и этой самообманной ярости лежал на диване дряблый, отрешенно опуская и размыкая веки.
Бессилен. Безразличен. Дрема.
Забытье было тонким, наподобие паутинки: скрипнула: половица, и оно оборвалось.
Мимо прошла Степанида Петровна. Прямая спина как закостенела. Правая рука туго прижата к бедру, левая украдкой блуждает под грудью, теперь не больно-то высокой. А выкормила ею всего лишь трех детей. Правда, все были несусветные жадюги. Женщины с ее грудью обычно сдаивали молоко, а эти, как приткнутся к соску, до тех пор не отпустят, покуда не выцедят без остатка. Особенно Люська: захлебывается, орет, грудь ловит, да еще кусала сосок до крови.
Откинула тканевое покрывало на дужку кровати, тихо легла.
Когда заболевает что-то внутри, чаще грешит на желудок, она всегда вот так вот приходит и укладывается в постель и лежит лицом к натянутому на стене байковому одеялу, куда красильщик нанес трафарет из красных, черных, желтых роз.
Никандр Иванович подошел к кровати.
— Стеша, ты что?
— Ничего.
— Недужно?
— Просто отдохну.
— Никогда ты не пожалуешься.
— Не на что жаловаться. Все хорошо.
— Посочувствовал бы. Обсудили бы. Лечиться тебе надо.
— Я лечусь.
— У кого там лечиться. Девчонка. Ты бы проконсультировалась у наших заводских врачей.
— Ты нашу участковую врачиху недооцениваешь. Она въедливая, и душой не охладела. Предлагает лечь на исследование. Не хочется. Без меня вам трудней будет.
— Хо, трудней! Конечно. Но легче. Обследуют. Подлечат. Озабочен я. Нет ясности.
— Эх, ясность, ясность… Если у меня что-нибудь неизлечимое… Не нужна она никому.
— Можешь на опасное думать, ан, элементарная штука. Гастрит либо от аппендикса отрыжка, курфюрст его задери. Духом воспрянем.
— Никандр Иванович, ты иди-ка завтракай. Оладьи остынут.
— Обещай, что ляжешь на исследование.
— К тому идет.
— Знаешь, какую вещь я удумал? Не задержат тебя в больнице, повезу на Инзер. Река — нет другой такой. Шесть было, когда с дедом туда на покос ездил, до теперева все до росинки вижу. Хрустальный быстряк средь ущелий. Таймень ловится, хариус — тем паче, клубники, вишни навалом. На клубнике попасешься, водицу инзерскую попьешь, ушицу из хариусов поешь — все хворости отлипнут.
Не собирался Никандр Иванович на Инзер. Правда, мечтал съездить туда, но не с ней. Накатила жалость к Стеше, а к жалости прибилось раскаяние — вот и сказал, и поверил, что так и сделает, и пообещал себе лишь ее и знать. «А то что́ получается? Отработал — в сад умотал. Она ждет, чтобы обратно остаться одной. Что у мамы, что у нее, одинаковая житуха. Совесть у меня… Только считается: рабства нет. Это что — не рабство? И не кто-нибудь завел — я, потомок рабочих, сам, по сути, рабочий или, как начальник вырубки определяет, рабочий-интеллигент. Черта с два интеллигент: умелец, изобретатель. Да и этому — хана. Жди, когда кислородный завод построят. Эх, впустую Стеша вколачивает в меня судьбу. А я столько лет впустую вколотил в машину огневой зачистки. Почему так? Наказание за Стешу? Ей-то за что наказание? Святей, кажется, не бывает. А, зачем вчера Ивану на женщин?.. За Стешу одну должен их уважать. И мама… Пускай узость, что она ко мне вроде как к маленькому дитенку. Но ведь тут привязанность ото всей души! Мать, И ничем ты ее не изменишь. И за маму женщин надо уважать. Я-то что делаю?»