— Буду кончать десятилетку.
— Взвесь и скажи.
— Сказал.
— А я сказал — скажешь. Погоди уходить. Редко разговариваем.
— Односторонне — часто.
— Ты не сердись. Я отец. Обязан внушать. Не о себе я. Основные лета, притом самые ценные, прожиты. Я о тебе. Ты человек с выкрутасами. Моя задача вывести тебя на магистраль.
— Я лесные тропинки люблю. Бездорожье нравится, горные хребты.
— Выкрутасы. Явно. Я определяю тебя по твоему предрасположению к таланту. Лебедей мечтаешь ловить руками, дроф догонять на своих двоих.
— Я не знаю, чего хочу. Я только чувствую, что во мне что-то есть.
— В молодости все борзо чувствуют. Износа еще никакого. Чувствовать можно, будто солнце с неба снимешь и за пазуху положишь.
— Попытка не пытка.
— Хорохор, я тебе мысль даю. Ты ее за гриву, ногами обцепи и айда — пошел рысью.
— Рысью не хочу. Хочу носорогом.
— Я с тобой по душам, от заботы. Зачем-то слова вверх тормашками.
— Ладно. Буду размышлять.
— Вот умно! Парить пари, — на землю спускайся. Да, сынок… Грешная земля, грешные заботы, и никуда от них не денешься. Мы вот с тобой добротную будку возвели. Домик — прямо игрушка! Дверь вот плоховата. Стыд: из горбылей, рассохлась. Стукни легонько в сучок — вылетит.
— Подглядывать никто не будет.
— Подглядывать? Зачем? Нечего прятать. Я в каком смысле? Шалят ведь пока в садах. А мы бочку огурцов засолим, две бочки помидоров, свежие яблоки на хранение оставим.
— Зимой не шалят.
— Ты не знаешь воровских намерений.
— Ко мне поступает информация из ихнего центра.
— Дверь надо заменить.
— Раз надо — заменяй.
— Ты на меня не перебрасывай.
Андрюша понял, к чему клонит отец, и решил с ним рассориться. Расчет не удался. Отец унял грозный рокот в голосе.
— Сынок, с машиной огневой зачистки у нас не клеится. База для нее не готова: нитку природного газа еще по Башкирии тянут, кислородный завод медленно строится. Короче, начальство предполагает перебросить меня с машины огневой зачистки в слесарную мастерскую.
Никандр Иванович закурил и щелкал ногтем большого пальца по зубам. Вспомнилось Андрюше невольно, что папиросы «Беломор», для себя, отец носит в правом кармане, а «Спорт», подешевле и потоньше, в левом — для «стрелков».
— Ладно, сделаю буковую дверь.
— Буковые доски на сервант попридержи.
— И на сервант хватит.
— Зачем делать? Я готовенькую приметил. На первом строительном складе. В углу, где башенный кран. Стрелка еще у него горизонтальная. Листы фанеры там, оконные рамы и двери.
Андрюша сомкнул ступни ног под столом, сидел сгорбленный, стеснялся посмотреть на отца в упор.
— Если бы я… — промолвил Андрюша и задохнулся от волнения.
— Что ты?
— …пошел бы к начальнику вырубки…
— Просить, чтоб взял на работу?
— …чтобы наградил тебя за примерное воспитание Люськи и меня.
Отец подсунул под затылок свою громадную ладонь.
— Продавали бы доски на складах, дак… А то ведь…
Андрюша встал и пошел к двери.
— Куда?
— Мамке пойду помогу.
— Окрысился. Отец говорит, слушай. Не с твое пожито. Знаю, как рубли чеканят. Хватишь с мое, пожалуй… Ну-к, стой.
2
Андрюша схватил в прихожей велосипед, передним колесом зацепил за ручку бабушкиного сундука, больно ударился коленом о педаль. На лестнице оглянулся. Вслед за ним бежал отец. Вздулась над спиной сатиновая рубаха.
Никогда Андрюше не приходилось открывать так подъездную дверь. Руки, словно бы сами по себе, выкинули вперед велосипед и — трах колесами в дверь, и Андрюша на крыльце о две ступеньки, и велосипед уже на асфальте, и в глаза блеснула коричневая кожа седла. Прыгнул, покатил по наклонной боковой дорожке двора. Сворачивая под арку, увидел в подъезде отца. Хлопчатобумажные брюки взбугрились над карманами — кулаки кубические втиснул туда.
Лихо давил на педали. Пространство в ободе колеса затянулось серым блеском. Тени карагачей, манекены за витринным стеклом, афиша возле каменной балюстрады кинотеатра (наивно бесшабашное, с чаплинской грустной ужимкой лицо индийца Раджа Капура) — мимо всего этого Андрюша пролетел, не зная, куда он и зачем, и лишь затормозил перед разноцветным ливнем автомобилей. В просветах между машинами возникла мать, стоявшая на противоположной стороне шоссе.
Она разговаривала с такой же приземистой, как и сама, женщиной, только мать была одета по-простонародному, а ее собеседница — как интеллигентная дамочка. На ногах матери были зеленые полуботинки, свиные, выгоревший до коричневы суконный костюм, белый в крапинку платок, а на той — алые из перекрещенных ремешков босолапки, васильковое платье и соломенная шляпка-черепок, украшенная матерчатыми флоксами.