- От разрыва ментальной связи между воображаемым и действительным, - сказал Данилов. - Демисезонные перепады настроения, то, сё...
- Вовка в прошлом году, - продолжал Сережечка, - своевольно уволился, можно сказать.
- Или уволили, - вставил Данилов.
- Проткнул себя черенком лопаты. В прошлом году, - повторил Сережечка.
- И Юрка, и Вовка, и Елизарый, пострадавшие от наваждения...
- Елизаров, - машинально поправил Павел.
- Все они, поименно помянутые, - продолжал Сережечка, - оставив сиротами свои семьи сомнительного благосостояния, пребывают ныне в мире ином.
- Милиционера еще не забудь, - напомнил Данилов. - Этот, как его...
- Участковый.
- А при чем тут милиционер? - спросил Павел. - Каким боком приписан к котельной?
- Все покойные одним делом повязаны, - сказал Сережечка. - Ему тоже перед смертью голая баба грезилась. Такая вся из себя... Белая бестия. Не женщина, а голая провокация.
- Она ж не просила ее насиловать, - сказал Данилов.
Павел замер. Сердце остановилось, к ребрам прильнув. Мурашки, крупные, словно муромцы, пробежали по его хребту. Возникнув где-то внизу, на заднице, от кобчика быстро поднялись к ключицам, по шее взобрались на голову, шевельнули волосы. На голове была шапка.
Он встал. Вернее, ему казалось, что встал, а на самом деле вскочил и даже подпрыгнул.
- Эта серия несуразностей участковым пока и закончилась. Что-то смутило вас? - спросил Сережечка.
- С чего бы? - пробормотал Павел.
- Сужу по ужасу на вашем лице.
Выпуклые глаза Данилова смотрели насмешливо.
- Да что ты вскочил, Паханя?
Паханя... Никто, кроме матери в детстве, Паханей его не называл. Он, молча, с открытым ртом, уставился на Данилова, видя и не видя его: усы, пластырь сердечком, выпучка глаз.
- Да неужели же и тебе эта голая баба является? И чего она покойникам видится? Кажет ню в смертоносный мороз.
Павел попытался сесть, и хотя правое колено подрагивало - хорошо, что не видно было из-за стола - ноги отказались сгибаться, и он так и остался стоять. Ладно... Ничего... Нам стоять ничего не стоит.
- Видел... - выдавил из себя он. - Часа два назад... И днем видел. Выходила из булочной.
- Из булочной? Не смеши... - развеселился Данилов. - Там под вывеской 'Булочная' - публичный дом. 'Вам булочку? - Пончик! - Пышечку? С пылу-жару? - С пампушечкой! - Пончик с пампушечкой?! Сумасброд!' - произнес он с ужимками на разные голоса, как это ему было свойственно.
- Глаз, видите ли, крайне ограничен в своих возможностях, - стал объяснять Сережечка. - Отпечаток на сетчатке дополняется воображением. То есть действительность частично является работой мозга. То, что мы не способны вообразить, для нас не существует. Чтобы кого-то в чем-нибудь визуально убедить, надо чтобы он сам сильно захотел этого.
Одному видится булочная, другому публичный дом. А третьему может быть библиотека, тоже публичная.
- Зрелище соответствует зрению. Тут не иначе черт вмешивается, - вмешался Данилов. - В силу скрытых от граждан инфернальных причин. При всем при том я подчеркиваю: чёрта нет.
- Увидеть значит поверить. Поверить значит увидеть, - продолжал гнуть Сережечка. - Математически логично. В этом мире все слишком подлинно. Я уверен, что и селениты есть, только селятся за пределами досягаемости органов чувств.
Селениты! Откуда узнал? С селенитами Павел очень даже близко знаком бывал. Когда до последней точки допивался.
- А причем тут селениты вообще? - спросил он, вновь начиная холодеть с ног.
- Видите ли, чувство есть посредник между объектом и разумом. Из-за чувства отвращения многие не видят их.
- Да, но... - хотел возразить Павел, но замолчал. Он собирался сказать, что никогда ничего, кроме отвращения к селенитам не испытывал. От него не укрылось также, что Сережечка передергивает, объединив в слове чувства два различных понятия: чувство-восприятие и чувство-страсть.
- Да может оно и ничего, - вмешался безносый. - Может на этот раз и пронесет. Что бы судьба ни сулила, что бы приметы ни значили, однако верить им на все сто процентов нельзя. Бывает, что и проносит.
- А может это вовсе и не она, - предположил Сережечка. - Ночью все девки серы. Волос длинный, распущенный?
- Волос длинный, а жизнь короткая, - вздохнул Данилов. - Может, приснилось тебе?
- Сны, бывает, сбываются, - сказал Сережечка. - А если и не сбываются, то все равно с толку собьют.
- Сон - это короткое замыкание между живыми и мертвыми, - добавил Данилов. - Глюк же есть нечто совсем другое. Явление нежелательное, но поправимое.
- Чем же теперь поправить его? И что это за баба все-таки? - спросил Павел.
- Эта баба в свое время пострадала от них, - сообщил Данилов. - Надругались над ней эти молодцы и из котельной выбросили. Она и замерзла. Потому что была голая.
- И милиционер? Надругивался?
- Нет. Только ругался и всё. Этот мент... как его, черт...
- Участковый... - подсказал Сережечка.
- Вот-вот... Проявил участие: ее подобрал и к себе в участок повез. Только она, в машине его отогревшись, тут же описалась. Сделала лужицу, контуром близкую к Каспию. А он только коврики новые постелил. К тому же побили его в Дербенте три года назад. Ну, он ее опять из машины и выбросил. На соседнем участке. В разгар полноценной русской зимы.
- Когда это было?
- Да уж года три тому. На рождество.
- Не похоже на них, - сказал Павел. - Не могли они женщину - на мороз.
- Ну, похоже - не похоже... Вот Сережечка - святой да и только. Но минутами и на него находит.
- Такая вот рождественская история... - вздохнул Сережечка.
- Избили и изнасиловали заодно.
- А она ведь с наилучшими намерениями к ним. Насурьмила брови, наложила круги румян...
- Не женщина, а тайна Господня.
- Кофту надела новую...
- Встречают-то по одежке, а уж провожают - без.
- Хотела скрасить им вечер своим женским присутствием. Одарить собой это общество. Сделать собой событие. Чтоб это событие, случившись, стало судьбоносным для них.
- Оно и стало, только совсем уж не с той стороны.
- Дело-то ведь было под самое рождество.
- Такая вот рождественская история, - теперь вздохнул этой фразой Данилов.
- Она к тому времени уже была сирота. Никто не научил ее избегать романтически настроенных пьяных мужчин.
- Хотя любой девушке в ее возрасте ясно: береги честь спереди.
- Ей бы, конечно, удвоить девичью бдительность, а она - наложив на лицо глянец, накрасившись для красы, в глазах - соблазн...
- Да жениха выискивала, - перебил артиста с досадой Данилов. - Им ведь вынь и положь положительного мужика. А положительные у нас где? В кочегарках сосредоточены.
- Известно, женщины. Им бы всего побольше и почаще.
- Вот они и вынюхивают там женихов, присматриваясь к привлекательным. Отдыхая от бездуховности.
- Конечно, встреть она этих негодяев в другой обстановке, то разобралась бы, кто есть кто.
- Но в другой обстановке эти негодяи не водятся.
- Елизарый ей наиболее симпатичен был... Красиво ухаживал, убаюкивал байками. Она и раньше отдавалась ему - доверчиво и простодушно. Ты хочешь что-то сказать, брат?
- Я плакать хочу.
- Елизарый же был склонен к насилию. Я вам цитировал про фашизм.
- Подоспела она как раз к тому времени, когда кавалеры выпивают и выбирают дам.
- Ну и выпила с ними для храбрости.
- Юрка, тот первый к ней воспылал. Пытался обманом ее обнять. Давал знать о своей страсти специальными сексуальными символами.
- Она же сделала вид, что не понимает его. И только смотрит большими-большими глазами.
- Эти любители чужого и запретного настырны весьма.
- А когда Елизарый провожал ее в душевую кабинку, чтобы самому там остаться с ней, Юрка и к нему обращался с жестами: мол, помочь?
- А Елизарый за ее спиной ответным жестом ему: мол, все в порядке, не рыпайся. Женщина, мол, некрупная, справлюсь сам.