Ох, были предчувствия, были. Как в преддверии запоя - очевидные невероятности, заманчивые совпаденья начинают происходить и бросаться в глаза.
В ужасе ли, в изумлении ль, сел Борисов на кучу угля, сам не заметив этого. Так он с минуту сидел, ничего не соображая, пока пришельцы пинками выгоняли жабу из подсобки вон.
- Не сатанинское это дело жаб обижать, - ворчал Данилов.
Жаба, жадно дыша, прошмыгнула мимо сидящего на угле Борисова. Она была создана со всеми присущими жабе подробностями, что не оставляло сомнений в ее подлинности, даже капельки влаги на ней поблескивали, словно только что ее вынули из воды. Выпуклыми глазами, как у Данилова, в течение нескольких бесконечных секунд смотрела она на Борисова - широкоротая царевна-лягушка. Глаза лучились и пучились, лопнут вот-вот. Потом прыгнула, взметнув фонтанчик пыли, к двери. Камешек угля подкатился к его стопе.
- Что-то он в ужасе... - сказал Сережечка.
- Это в нем совесть насупилась. Или телевидения насмотрелся, - предположил Данилов. - Эй, синеман! О чем завис?
- Полно вам киснуть, братец, - сказал Сережечка. - Будет праздник и на вашей унылой улице.
Опять двери не запер, вяло подумал он. Но тут же разум возмутился в нем. - Запер! Запер я дверь!!
Сколько сидел, Борисов не помнил. Оторопь сменилась дрожью. Натянутые нервы не выдержали, стали звенеть. А он все сидел, словно глухой или глубоко задумавшийся. Хотя о чем думал, и думал ли вообще, он часом позже припомнить уже не мог. Время потеряло счет, да и вообще смысл. Он очнулся от холода: веяло по полу сквозняком в открытую дверь. Значит, не запер все-таки.
- А не пойти ли нам, брат, отлить.
- Всего непременнее.
Заскрипели шаги по слою угля. Данилов прошел мимо Борисова, взглянув на него сверху даже с некоторым участием.
- Фельдмаршал Глюк повел свои полки! - крикнул Сережечка. - Нет, вы - готик.
Сережечка - Борисов уже не удивлялся ничему - вдруг прыгнул на стену и прошел над его головой по стеночке. И так, по стеночке, зажав папку подмышкой, повернул за угол, в тамбур, где была дверь.
Он без интереса прислушался. Нет, звона и скрежета отодвигаемых засовов не было. Открыта была дверь.
Вновь от копчика вдоль хребта пробежала дрожь. Кожа на спине натянулась. Холод от кучи угля по позвоночнику проник в мозг, застывший студнем, внезапно отказавшийся понимать и реагировать на происходящее.
Сделав над собой усилие, он встал, не представляя, что делать далее в такой ситуации. Позвонить, попросить замену? Мол, помогите спасти остатки мозгов. И что сказать, предъявить? Что этой территорией владеют бесы? Порождения воображения в таких случаях не принимают в расчет.
Наваждения стали его доставать в конце последней зимы. И всегда сопровождались паникой, хотя непосредственной смертельной угрозы не представляли. Селились селениты в углах его комнаты, доставали его, в то время как он их достать не мог. Тогда-то с испугу за свой рассудок он и бросил пить. И меньше всего ему хотелось, чтобы эти виденья вернулись.
Уж лучше бы хулиганы и отморозки, чем эта нечисть. Давешние арматурщики припомнились даже с некоторой теплотой. Но с другой стороны, лучше честная нечисть, чем видения и пустой обман. Эти фантомы, прорываясь к действительности, могут чрезвычайно реальные очертания принимать.
Он осторожно пробрался к двери. В тамбуре было темно. Лампочка над входом в котельную еле тлела, тьма же сгустилась и сделалась столь плотной, что этот неясный свет растворялся в ней еще до того, как достигал земли. Так что ступать приходилось на ощупь, придерживаясь за стену, чтоб не упасть, ибо нога то и дело цеплялась за кусок угля, брошенный лом, кувалду или обрезок трубы, оставленный слесарями.
Однако минуту спустя зрачки адаптировались, но лишь настолько, чтоб различить очертания холмиков шлака слева от входа, а за ними чуть далее - контур уборной.
Куча угля справа казалась отвердевшим фрагментом тьмы. Было безветренно.
- А вдруг убежит? - глухо, как сквозь густой плотный туман, донесся гундосый голос безносого.
- Да куда же он убежит. Кочегарка на нем. Не оставит же пост пустым. Разморозит систему - от начальства достанется. Да и перед собой неудобно: а вдруг мы всего лишь глюки.
Что-то сверкнуло на фоне досок уборной, чиркнув дугой.
- Что делать с ним будем?
- Организуем День Гнева. Ужо покажу ему Рождество.
- Что ты! Сережечка! А может, товарищ не виноват?
Сверкнуло еще раз, но теперь чуть правее.
- Адвокаты нашлись! Плеваки! Плевал я на этих Плевак! - неизвестно отчего рассердился Сережечка.
- Ты не плюешься, ты брызжешь слюной.
- Тоже мне, херувим хренов. Невинный, мол...
- Не брызжи, пожалуйста.
- Зачем тогда увязался со мной? Остался бы с носом.
- Я думал, испугаем и всё.
Долго пребывать в постоянном испуге даже самому боязливому существу невмоготу - даже если бы он от своей боязливости кайф испытывал. Испуг Павла, наблюдавшего две светящиеся перекрещивающиеся струи не то чтобы глубже стал, но сменил качество. Это был врожденный страх каждого русского, поколениями населявшего деревянные города, перед пожарищем. О том, что моча после коктейля пожароопасна еще Сережечка говорил, да и наглядно было видно уже: в снегу что-то тлело - тряпка или обломок мебели.
- Да и она на него указала, раз явилась ему.
- Тоже ошибиться могла.
- В таком случае придется пожертвовать истиной ради торжества справедливости. Эй, кочегар! - крикнул Сережечка. - Кочегар-р-р!!!
Но Павел не отозвался, неотрывно глядя, словно завороженный, как одна из светящихся струй коснулась стены уборной, и пламя тут же охватило ее хлипкий дощатый бок.
- Кочегар! Выходи!
- Выходи, подлый трус! - подхватил безносый басом и безо всякой гнусавости.
- Тута вас додж дожидается!
Павел спрятался за косяк, соображая, насколько велика опасность возгорания котельной, а когда решил, что непосредственной нет, и опять выглянул, то уборная уже полыхала вовсю.
- Какая солнечная ночь! - молвил Сережечка, подняв взор к небесам.
- Кажется, кто-то из нас сортир подпалил, - сказал безносый, хладнокровно застегиваясь.
Если оба приятеля проявляли полное спокойствии и бездействие, то внутри огня что-то происходило. Словно огонь обладал оптическими свойствами, словно был сквозь него виден мир иной. И тот мир был клокочущей клоакой, а не благостным безмятежьем - вроде ужина с женщинами, о котором Данилов твердил. И то, что внутри огня клокотало, был тоже огонь, обрамленный черной от копоти кладкой - сводом печи или топкой иных котлов. Павлу вдруг до зуда в руках захотелось поворочать в ней кочергой, но подступить к нему он никогда б ни за что не решился. Этот первоначальный очаг порождал чудовищ.
Языки пламени, от него отрываясь, принимали причудливые очертания - драконы, хищники, рыжие дьяволята, головы фурий, горгон - и продолжали жить как самостоятельные существа, населяя пространство вокруг котельной, передвигаясь порой настолько стремительно, что оставляли после себя светящийся след. Порхая, резвясь, кромсая сумрак, накидываясь друг на друга, они то сливались в более громоздких и гротескных существ, то распадались на искры, и эти подвижные множества, словно рои насекомых, включались в состав инфернальной фауны.