- Выше бери - Суперзвезду Героя. Национальным героем ему захотелось стать. Образ прекрасной женщины, накануне явившейся, на это его вдохновил. И он в зуде телесном принялся эту мечту осуществлять. Как на бабу, на работу набросился, чтоб стать суперстар...
- И труд, и блуд - один зуд.
- Только кончить никак не мог. Даже жители приходили удивляться ему: мол, что за трудовая тенденция? - как бы сам удивившись сему, поднял брови Сережечка. - Откуда такой рачительный рабочий выискался? В квартирах форточки нараспашку, деваться некуда от жары, а он все поддает да подкидывает. Хотели его водкой отвлечь, пивом сбивали энтузиазм, а он - как угорелый по котельной мечется.
- Пока не случилась эта трудовая трагедия. Вот так... - вздохнул Данилов. - Вовка же свершил над собой самосуд Линча. Подал на себя в отставку.
- В отставку, а то и в отстой, - добавил Сережечка.
- Покончил самоубийством, пав на осиновый кол. А перед этим со страху с ума сошел.
- Со страху? - переспросил Павел.
- С ума, - подтвердил Данилов. - За то, что осквернил эту женщину.
- Видно, кроме боязни греха бывают и другие боязни, - сказал артист.
- А Юрка? Тоже - с ума?
- Да хрен его знает. Пойди, пойми, что там кипит у него в башке, что за чувства в нем бранятся и борются, - сказал Данилов. - Юрка в бой с тенью вступил. Да ты по телевизору видел. Транслировали на всю страну. Победила, как ты сам это понял, тень.
- Надо же... надо же как... - бормотал Павел.
- Наказания - исключительно эксклюзивные, - сказал Сережечка. - Однако не стоит ужасаться и сожалеть: подлец воспитанию не подлежит. Эти противные пролетарии все равно были обречены по ряду причин. Водка, бабы, отсутствие понятий, упрощенная шкала ценностей. Рано или поздно они проявили бы себя как-то иначе. И наказание, адекватно содеянному, было б иное, суровей стократ.
- Да сдуру они, сдуру! - с такой мукой в голосе, с таким сожалением в лице, что едва ли оно могло быть притворным, вскричал Данилов. - Эх! Ведь с аттических, с античных времен известно: боги сильнее греков, но грехи сильнее богов.
- Тут уж ничего не поделаешь. Справедливость должна торжествовать. Чтоб не чувствовали себя безнаказанными, как Бог или царь, - сказал Сережечка.
- Да нешто мы не марксисты. Про справедливость понимаем тож. Тебе о себе сожалеть надобно, - обратился Данилов к Павлу. - Ты, брат, колись, коли что. Скидка будет. Как же ты отважился на нее? Попал в это ЩП?
- Щекотливое положение, - пояснил Сережечка.
- Да в чем же колоться мне? - забеспокоился Павел. - Я эту бабу впервые только сегодня увидел. Да и то неживую уже.
- Все вы одним миром мазаны, - сказал Сережечка. - Забулдыги-собутыльники, зачеркнутые человечки. Даже время коротаете одинаково - за лопатами.
- А может как-нибудь смягчить его участь? Просто прогнать отсюда и всё, - предложил Данилов. - Он потом сам пропадет в отрыве от производства.
'Они меня принимают за кого-то другого. Тот факт, что я был знаком с теми тремя, еще ничего не говорит о моем соучастии. В этом, в этом ЩП... С чего они взяли? Какие пиджаки? Кто подстилал? Меня подставили. Я здесь вообще ни при чем'. Как им объяснить, что это не он, что он так не мог, что до сего дня в этом районе города вообще не был?
- А думаешь, я был? - сказал Данилов, при этом взглянув на Сережечку, у которого в единстве места сомнений, кажется, не возникало.
- Может и в Елизарова вы попали точно с такой же точностью... - сказал Павел. - И в других. Надо ж взвешенно вмешиваться, а не наобум.
- Нет, как держится! Как отрицает от себя вину! Как естественно изображает невинность! - вскричал Сережечка. - Конкурент! Народный артист! Орденов ему и медалей! Станиславского третьей степени!
- Но я же не... Я докажу! Дайте же шанс!
- Нет у меня больше шансов. Все роздал, - сказал Сережечка. - Мы больше не подаем надежд.
- Да, но должны быть улики, - не уступал Павел. - Кодекс, статьи, параграфы. Презумпция, наконец. Нельзя же на голом месте обвиненье выстраивать. Мочить репутацию...
- И то... - иронически поддержал Павла Данилов. - Не стрелял невинных по подвалам. Депутатом не был. Польшею не владел.
- Вот только Польшу не надо на меня вешать.
Павел начал понемногу догадываться, что он и эти двое его оппонентов находятся на разных уровнях понимания. Что простая человеческая логика на них не действует, она неубедительна для них, а римское право в глазах этого судилища не имеет никакого авторитета. Алиби не принимается во внимание, а о презумпции и речи не может быть. При чем здесь, черт возьми, Польша?
От безысходности у него защемило под ложечкой, а из груди вырвался стон.
- Прямо стон с того света. Тебе бы порнофильмы озвучивать, - сказал Данилов.
- Господи, пойми и помилуй, - воззвал Павел
- Понять, а потом - простить? - сказал Сережечка. - Это неготично.
- Помиловала тебя милиция, - сказал Данилов. - Теперь мы тебя миловать будем. Теперь, брат, отменить тебе наказанье нельзя. Эта новость уже по всем каналам прошла. Это подлое телевидение разнесло по всему свету. И опровергнуть нет никакой возможности. Только превратить в жаб все телевизоры. Уничтожив заодно спутник телетрансляции.
- Но там не было насчет жертв. Не припомню я, чтоб там жертвы упоминались, - сказал Павел, делая непроизвольный шажок к выходу и едва не упав в проеме дверей, забыв про ступеньки, ибо под ноги не глядел.
- Двери надо закрыть и заклясть, - своевременно заметил его порыв Сережечка. - Неизвестно, каких еще импульсов от него ожидать.
- Двери я запер уже, - сказал Данилов. - Запломбировал и забубнил бубнами. Стена, я пробовал, крепкая. Нечего и пытаться пробить ее лбом. Только зря контузишь себя.
- Это древнее готическое помещение еще крепко стоит, - подтвердил Сережечка. - Придется попотеть, чтоб стереть все это с лица земли.
Лестницу Данилов отнял от стены и переломил пополам, прыгнув на нее с кучи угля.
- Да вы что, гады! - возмутился Павел порчей имущества. - Телевизор - ладно. Уборная - хрен с ней. Но лестница тут при чем? Гады нечистые!
- Это кто тут нечистые? - оскорбился и одновременно удивился Сережечка. Видимо, за нечистого себя не считал. - Это он кого оскорбил? - обратился он за разъясненьем почему-то к Данилову.
- Тебя,- сказал тот, хотя оскорбленье касалось обоих. - Да ты на себя посмотри, - обернулся он к кочегару.
- Ну, держись, кочегар, - сказал Сережечка, удалив удивленье с лица, заменив его выраженье враждебным. - Пора приступать с пристрастием. Да будь я четырежды нечист, будь я проклят три раза на дню, если прямо сейчас не возьмусь за возмездие. Давно с селенитами не сражался? Где мой меч-колдун-кладенец?
Сережечка двинулся на него
- Покажи ему, брат, - подстегивал и подстрекал Данилов. - Пусть докажет, что он гладиатор, а не гладиолус, блин.
В иных случаях, о которых Павел в газетах читал, достаточно раскинуть руки крестом, чтобы нечисть поколебать. Павел раскинул, и Сережечка остановился. Но смутил его, похоже, не крест.
- Глянь, твой хвост у него...
Павел совсем забыл про ремень, который все еще был намотан на его правую руку. Но теперь этот ремень действительно выглядел, словно хвост, и даже на месте пряжки - с кисточкой, а его свисавший конец хищно подрагивал.
Создавалось впечатление, что боялся артист не столько креста, сколько хвоста. Возможно, были у них с хвостом старые счеты.
Рука с бывшим ремнем сама собой вдруг взметнулась вверх, словно подброшенная внешней силой - Павлу почудилось, что это хвост руководит ее действиями, а не наоборот - и резко упала вниз, рубанув воздух, который хвост со свистом рассек. Сережечка успел защититься папочкой, кожа которой лопнула и обнажила желтый картон.
Артист попятился.
- Достал ты меня, кочегар. Я мог бы быть сейчас далеко отсюда... Мог бы сидеть, например, в опере, слушать ораторию или оркестр. А не терять время на склоки с тобой, - бормотал Сережечка. - Сейчас... Погоди минуту... Немного терпения - и ты труп.