- Мы его, понимаешь, пеной, а он только пуще возрос. Словно спиртом этот огонь спрыснули, - донесся до Павла голос пожарного.
Вероятно, горела котельная. Едкий запах гари проникал под землю сквозь щели в щите. Сквозь те же щели сочился утренний свет. Раздались множественные возгласы, предупредительные, предлагающие поберечься, как бывает при чрезвычайных, но предвиденных ситуациях, и тут же продолжительный грохот покрыл весь этот гам, земля дрогнула, как если бы развалился дом - сначала обрушился потолок, и сразу вслед за ним - кирпичные стены.
Но все это доходило до Борисова как сквозь сон, как сквозь пелену тумана, и было не более, чем периферийный фон, почти не фиксируемый сознанием. Он понимал, что спасен, что теперь его не дадут уничтожить, да и не станут доставать его эти двое при таком скоплении свидетелей, но это не вносило успокоения в его душу, не позволяло расслабиться, словно душа сжалась в комок и будет в таком комке теперь пребывать вечно.
Крышка над ним заворочалась, приподнялась, свету прибавилось.
- О! Вот ты где! Вот! Вот он! - закричал мастер обрадованно. В одной руке он сжимал газовый ключ, которым размахивал. - А мы всё твои останки найти не можем никак. Ну, думаем, дотла сгорел, вместе с пуговицами и костями. Так. Вылезай. Хотя погоди. Коль уж ты там, то задвижки эти две перекрой. Котельную заглуши. С другой котельной запитываться будем. С надлежащей надежностью. Давно пора. Давно ее надо было... Ничего, крути-крути... Та-ак. Ну, сейчас пойдет тепло. Сейчас будет! - крикнул он кому-то, кого из своей ямы Павел не видел.
Мастер сунул ему газовый ключ, и он, используя его как рычаг, плотнее прикрутил задвижку. Потом выпрямился, огляделся.
Солнца не было. Было пасмурно и паскудно. Который час, невозможно определить. Могло быть самое начало утра, а мог быть и полдень вполне. Время в последние сутки как-то скачками идет. То замирает надолго. То перескакивает через часы. Вот бы скакнуло года на три назад, чтобы исправить тот случай с Ханум. Эта мысль, как язык колокола, билась в пустой башке.
- Ты не думай, ты не виноват, - бубнил над ним мастер. - Здание старое, треснутое, я им сколько раз говорил.
Воздух был чем-то насыщен, не гарью, запах гари он различал в числе прочих, но гуще всего воняло - он затруднялся определить - в общем, смесью фиалок и уксуса, как тогда, при первом появлении нечисти. От земли, словно пары кислот, поднимался легкий туман. Медленно и негусто валил снег.
Прозревали окна, несмотря на мороз, распахивались, из них выглядывали, едва не вываливаясь, любопытные.
- Ты вот что... Ты про давленье толкуй. Обманул, мол, манометр... Я им давно про манометр твержу... Тюрки...
Котельной не было. На ее месте над бесформенной грудой кирпича вился дымок, а далее открывался простор, серой пеленой лежал нетронутый снег. Крайняя к бывшей котельной опора упала, но дальше столбы хотя и неровно, но еще стояли, провода болтались параллельно друг другу, как провисшие строки, в которые был уже вписан финал.
Соседний дом, что был не доломан, оказался не поврежден.
- Может, действительно дело обернулось так, и от опоры занялось - я ведь и об этом предупреждал, - бубнил мастер. - И ты предупреждал, я помню. Так что вряд ли ты виноват. Хлебни. - Он протянул кочегару фляжку, из которой, судя по ее весу, было отпито не более, чем пара глотков. - А то заработаешь воспаление легких в первый рабочий день. Лечим легкие - садим печень. - Он бодро взболтнул содержимое.
Павел уставился на его запястье с наколкой: там где вчера было солнце, теперь сияла звезда. Да какая теперь разница, подумал он, протягивая руку за фляжкой. Он, несмотря на вполне предсказуемые последствия, сделал первый глоток, и одновременно со вспышкой в горле почувствовал, как в его душу вошло отчаяние, смешавшись с тоской, которая захватила его в теплотрассе и все еще в нем присутствовала. Так входят в запой - последний и окончательный.
Мельком подумалось, что мастер его специально поит, чтобы потом на пьяного все свалить.
- Ты иди домой, - сказал мастер. Нет, голос вроде участливый. А заметив, что Павел ежится - ветер забирался под ребра, так как спину его прикрывал только рваный пиджак - мастер отлучился и тут же вернулся, бросив Павлу новую телогрейку. - Объяснительную сочиняй, - сказал он. - Да не спеши, подумай. Не нагороди там чего-нибудь. Первым делом поспи. Похлебай там чего-нибудь. Супу насущного... Ну, вылезай.
Павел вылез из ямы. Не прощаясь и не оглядываясь, он припустил к остановке, хотя более, чем трамвай, его интересовал продовольственный киоск. В кармане он нащупал тридцатку. Фуфайка сползла с его плеч и упала на дорогу, он и на это внимания не обратил. Кто-то поднял ее и вновь на него накинул.
Киоскерша насторожилась. Подозрительно выглядел в смысле платежеспособности этот измазанный сажей и ржавчиной кочегар, пахнущий гарью. Он сунул деньги в окошечко.
- Четвертинками не торгуем, - отрезала продавщица.
- Поллитровку давай.
- Еще чего.
- Я здесь работаю, завтра занесу остальные.
- Это где ж ты завтра работать собрался?
- Теперь совсем сгорела котельная, - сказал кто-то за его спиной.
- От домика только дымок остался, - подхватил другой очень знакомым гнусавым голосом.
Через плечо Борисова просунулась рука в обшлаге детской курточки, с тремя десятками, зажатыми в этой руке.
- Дай ему поллитровку, сестра. Отметить ему надо одно событие. За счет зачинщика, - пояснил Сережечка, обратившись к Павлу.
- Признаться, я даже рад, что эта кочегарка сгорела, - сказал Данилов, глядя как ни в чем не бывало на Павла. - С детства боялся дыма из труб.
Да было ль у этого черта детство? Носа, по крайней мере, не было. Опять это место было залеплено пластырем.
- Ну и ночь... - сказал Данилов, отметив интерес кочегара к его внешности. - За эту ночь два носа сносил. Ну, ничего, - бодро добавил он. - Было бы место, а мясо нарастет.
Он тоже вынул кошелек - с кривой и синей, словно неумело вытатуированной надписью: Jack. Видимо так звали того человека, кто раньше этим лопатником безраздельно владел. Он заглянул внутрь, однако ничего оттуда не вынул, а Павел внезапно понял, что кошелек обтянут человеческой кожей. Данилов, увидев замешательство Павла, спрятал кошелек из кожи Джека в карман.
- Может ну его к черту, этот трамвай? - Обратился он на этот раз уже к Сережечке.
Тот весело обернулся к Борисову и заговорщически щелкнул себя по кадыку.
Борисов и сообразить не успел, как в его руках оказалась бутылка. Он поспешно отвернул колпачок.
Хотелось плакать. Но слез не было. Тогда он выпил. Они и полились.
Он надолго припал к горлышку, фиксируя краем сознанья удаляющиеся голоса.
- Котельная номер девять...
- Эта вроде седьмая была.
- Я же тебе говорил: не та... А ты - та, та...
- Та-та-та... Та-та-та, - юродствовал Сережечка.
Они удалялись, держа курс на еле тлеющий восток - Данилов, разгоняясь и скользя подошвами по накатанной пожарными колее, и Сережечка - спортивной походкой, вихляя тощим задом, снова с папочкой, зажатой подмышкой - о чем-то переговариваясь, смеясь, совершенно забыв о Борисове и об ими содеянном.
Он хотел им крикнуть вдогонку - да ведь не так все было, попытаться все объяснить - да она же... она же блядь, она ж пьющая, она сама бы замерзла через месяц или через год. Но гортань словно свело судорогой, и он опять припал к бутылке, запрокинув голову, провожая взглядом пернатое облако, сорвавшееся с крыши и устремившееся параллельно полям. Это был последний относительно трезвый в его жизни взгляд. Когда он вновь опустил голову и посмотрел на восток, к нему со всех ног трамвайной тропой спешил селенит.
Конец
Май - июль 2007