— … Отдай мне её! — потребовал Корчагин.
Я моргнул. Сообразил вдруг, что под действием портвейна погрузился в собственные мысли, отвлёкся от Бориных рассуждений.
Переспросил:
— Что ты сказал?
— Отдай мне Алину! — сказал Чага. — Ведь ты её не любишь! Тебе она не нужна!
Мне показалось, что запах духов усилился — должно быть чудил тот самый тестостерон… или гормон роста… или портвейн.
— И как ты себе это представляешь? — спросил я.
Развёл руками, сообщил:
— Алина не сумка. И не чемодан. Она не вещь — её нельзя отдать.
— Ты понял, что я сказал! — возмутился Чага. — Не кривляйся, Котёнок! Признай хоть сейчас: ты не любишь её!
Он опустил руки, шагнул мне навстречу. Сжал кулаки. Стиснул челюсти — скрипнул зубами.
— Признайся, трус! — крикнул Корчагин. — Скажи это!
Я не отвёл взгляда (рассматривал пятна Бориных зрачков), пожал плечами и ответил:
— Хорошо Чага. Скажу. Специально для тебя. Я люблю Алину Волкову. Ты услышал?
Увидел, как Корчагин дёрнул головой (он будто получил пощёчину).
Добавил:
— Я. Её. Люблю. Боря, какое из этих трёх слов ты не понял? Я тебе их повторю и объясню. Говори. Не стесняйся.
Чага покачал головой. Стёр рукой с губ слюну. Шумно выдохнул.
— Ты врёшь! — заявил Корчагин. — Ты… ты просто врёшь! Признайся! Это я её люблю, а не ты! Я!..
Его голос сорвался. Чага замолчал, всплеснул руками. Но не кинулся на меня — наоборот, Корчагин отступил на два шага. Прижался спиной к стене между окнами. Оконные стёкла вздрогнули от порыва ветра.
— Все люди разные, Боря, — сказал я. — Мы все любим по-разному. Как умеем. Но по-своему.
Чага помотал головой. Но он уже не смотрел мне в глаза — прятал взгляд, будто нашкодивший ребёнок. Он стучал ладонями по стене; звуки хлопков эхом разносились по коридору ДК.
— Ты врёшь, Котёнок, — шептал Корчагин. — Это точно… Не любишь… Знаю это… Чувствую… Я люблю её…
— А я тебя не люблю, — сказала Алина.
Я обернулся — в паре шагов от себя увидел Волкову. Румяную, серьёзную. Не слышал, как и когда она подошла. Алина шагнула ко мне, взяла меня за руку. Она пристально смотрела на раскрасневшегося Корчагина.
— Боря, ведь я тебе уже говорила, что люблю Ваню, — сказала Волкова. — Не тебя, Боря. Прости. Ваня только что правильно тебе сказал: я не чемодан и не сумка. Я не вещь. Вот так вот.
Она улыбнулась, сжала мои пальцы и добавила:
— Но я знаю: Ваня меня никому не отдаст.
После выступления в ДК на «новогодних танцах» я снова заночевал у Алины.
Под диваном (будто прямо подо мной) шуршал бумагой неугомонный Барсик. Мне в спину давили складки влажной простыни. Я уже успокоил дыхание. Но ещё чувствовал пульсацию в висках. Прислушивался к Алининым рассказам (Волкова делилась воспоминаниями о предновогоднем концерте), слышал доносившиеся из соседней квартиры голоса (Алинины соседи песнями и плясками провожали старый год — в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое декабря). Через незашторенное окно рассматривал тёмно-серое ночное небо (с дивана я не видел крышу пятиэтажки, что стояла напротив дома Волковой). Вновь отметил, что в комнате пахло духами, потом и табачным дымом. Подумал, что нужно приоткрыть форточку. Но отложил проветривание на потом. Потому что не хотел шевелиться: устал, будто три-четыре часа работал с гантелями и со штангой в тренажёрном зале.
Волкова потёрлась щекой о моё плечо. Не замолчала. Но сменила тему разговора.
— … Бабушка вчера закончила работу с твоей рукописью, — сообщила Алина. — Сказала, чтобы ты принёс следующую тетрадь. И снова попросила, чтобы ты не мельчил: она иногда с трудом разбирает твой почерк. Я разложила все страницы по папкам. Не удержалась, перед концертом прочла всё, что она на этой неделе напечатала.
Волкова приподнялась на локте. Убрала со лба волосы. Я почувствовал на своей щеке тепло её дыхания.
— Ваня, можно я спрошу? — сказала Алина.
Я кивнул.
— Спрашивай.