Елена Лактионова
Котенок
Зойке двадцать восемь. У нее никогда никого не было, только так – подружки.
И общения тоже почти нет никакого у Зойки: она работает киномехаником в маленьком кинотеатрике, и в аппаратной, на двери которой висит табличка «Посторонним вход воспрещен», кроме нее и молоденького, но уже обремененного полновесной семьей, Толика, никого нет. Им уже год обещают инженера, а пока они в аппаратной хозяйничают вдвоем и прекрасно друг с другом ладят. Толик часто просит Зою то сменить его пораньше, то вместо утренней смены выйти в вечернюю: Толик учится на заочном, да еще ребенок… Зойка всегда с готовностью соглашается: ей всё равно, дома-то что делать?
Как-то поздней осенью Толик принес за пазухой крохотного взъерошенного котенка – на улице нашел. Котенок едва стоял на ногах и дрожал от холода.
– Я могу его отдать кому-нибудь, если ты против, – сказал Толик.
– Ну что ты, куда его такого? Пусть пока останется. У меня есть сливки.
Зойка достала пакет сливок, припасенный себе на ужин, отгрызла зубами макушку, плеснула в капроновую крышку и поставила на пол:
– Кс-кс-кс!
Котенок неуверенно разъезжающимися лапками добрел до крышки, обмочил мордочку и облизался.
– Пей, дурачок, – сказал Толик, – это же вкусно.
Зоя присела возле котенка. «Какой крохотный, – думала она. – Какой пушистый. Самый настоящий Пушок. И какой смешной».
Пушок остался в аппаратной. Все заботы о нем приняла на себя, конечно, Зойка. Она сшила ему тюфячок из старых тряпок, выделила из своего скудного кухонного хозяйства блюдце и поила котенка молоком и сливками. А со временем, когда котенок уже мог жевать, и колбасой прикармливать стала.
Первое время, конечно, пришлось ходить за ним с тряпкой. Потом Зойка поставила в туалете жестяную коробку из-под сельдей, насыпала в нее песку и стала приучать Пушка ходить туда. Для этого дверь в туалете держали чуть приоткрытой.
Забот прибавилось. Сама-то Зойка кое-что поест-попьет, редко наготавливала, а теперь и рыбу покупать стала, и мясца сырого, – всё Пушку своему тащит.
После смены выходила с ним гулять. Она бережно несла его за полой пальто, защищая от ветра и мороза, и ласково поглаживала за ушами.
Приходить на работу Зойка стала пораньше: вдруг Толик в свою смену ему ничего не принес и Пушок голодный? Вдруг с ним что-нибудь случилось? Даже ночью ляжет Зойка спать, а сама думает: как он там, бедненький? Совсем-совсем один в аппаратной и во всем кинотеатре – ни души. Ему, наверное, страшно: маленький же еще. Однажды Пушок, играя, так запутался в проводе, обмотав его несколько раз вокруг шеи, что лежал почти без движений, хрипел. Тут как раз новый фильм привезли, пока сгружали да носили, много времени прошло. А увидела Зойка, – ноги подкосились: как дитя родное! – бросилась, дрожащими руками провод размотала, уложила своего питомца на диван: «Маленький ты мой, родненький, да как же ты так?!»
После этого случая Зойка и вовсе спать перестала, всё воображалось ей: приходит она утром, а Пушок ее ненаглядный – задушенный, на проводах висит. И по утрам, если не ее смена была, спускалась на улицу к телефону-автомату, звонила Толику.
О том, чтобы к себе домой, в коммунальную квартиру, котенка принести, и речи быть не могло. Зойка заикнулась было: что, мол, если она заведет?..
– Нет! – отрезала одна соседка. – У моего Сашеньки от кошек аллергия.
Видно, от этой самой аллергии и швырял ее Сашенька на улице, как увидит, в кошек кирпичами. «Убьет ведь», – подумала тогда Зойка о своем Пушке. А другая соседка, согбенная, вечно шаркающая тапками баба Поля, прошамкала:
– Зоинька, ты бы лучше замуж вышла да ребеночка завела.
Первое время Пушок очень пугался шума проекторов, съеживался и забивался в угол, когда те начинали работать. Но теперь пообвык окончательно и с интересом, клоня голову то влево, то вправо, наблюдал, как дергается и шелестит пленка, крутятся барабанчики, катушки, бобины. А то найдет обрывок пленки и давай шуршать ею на всю аппаратную. Зойка и сама не прочь была поиграть с Пушком. Ради такого случая купила меховую мышку, привязала к веревочке и дергала перед самым котеночьим носом. Пушок забавно прыгал, падал, терял равновесие, кувыркался и ловил собственный хвост. Зойка хохотала так звонко, ей было так весело, как не было весело уже и не помнила сколько времени.
И очень любила наблюдать, как Пушок ест. Она присаживалась возле него на корточки и, казалось, вся нежность, что таилась до сей поры в застывшей Зойкиной душе невостребованной, вдруг охватывала ее всю, и она начинала шептать, будто в каком-то упоении, ласковые слова, которые раньше никому и никогда говорить не приходилось: