— За исключением ваших медсестер-убийц.
— Да, но они… ну, да, бывают некоторые ненормальные в реальной жизни… но мои-то выдуманные!
— Ваши романы не основаны на реальных событиях? Какая свежая струя! В наше время жизнь бывает более шокирующей, чем вымысел.
— Я пыталась использовать настоящие случаи, но мистер Ройял запретил, не знаю, почему. А я всегда его слушала… ой, мамочки! Кто теперь будет говорить мне, что делать? До выхода моей следующей книги осталось всего десять месяцев!
— Без него вам придется стараться, как только можете. Как вы вообще начали писать?
— Господи, я всегда это делала, с самого детства. Я сочиняла и лечила своих кукол. У моих приемных родителей до сих пор сохранились эти куклы, все в пластырях и лангетках… боже, они так раскрашены зеленкой, что похожи на индейцев! — Мэвис ностальгически улыбнулась. — А ящики моего стола набиты виршами и тетрадями для заметок.
— Тогда почему же вы стали медсестрой?
Мэвис отхлебнула свой коктейль с романтическим названием, ее губы сомкнулись, выражая, скорее, удовлетворение качеством, чем удовольствие.
— Практичность. Девушки вроде меня были ужасно практичными в шестидесятых, моя дорогая. Учителя или медсестры — такой был у нас выбор профессии, и замечательно, если удавалось прежде выскочить замуж. Очевидно, я подхватила сначала вирус медицины, а потом уже — вирус писательства.
— Вы жили с приемными родителями, так что даже не знаете, от кого унаследовали тягу к медицине или к писательству?
Мэвис Дэвис понизила свой, такой неудачный для интервью голос:
— Может, именно поэтому я выбрала такой путь. Мама и папа Форбс никогда не говорили со мной о моих настоящих родителях — в шестидесятые годы было не принято, чтобы приемный ребенок знал о своих родных. Наверное, это было к лучшему. Но мои двоюродные сестры хихикали при мне на эту тему, когда я была подростком. Моя родная мать умерла во время подпольного аборта, когда мне было три года, вы понимаете… Никто об этом открыто не говорил, но все знали, даже я узнала. Вот почему мне ничего не известно о моем отце. И вот почему я пошла в медсестры, наверное.
— Чтобы другие женщины никогда не подвергали себя пытке аборта без медицинской помощи?
Мэвис Дэвис посмотрела на Темпл, как на сумасшедшую:
— Господи, нет, конечно! Форбсы были католики, и я воспитана в этих традициях. Моя родная мать была, возможно, молодой и отчаявшейся, но она была, к тому же, отчаянной грешницей! Решением верховного суда аборты были легализованы, когда я закончила училище, но я всегда работала только в тех больницах, которые отказывались делать аборты — или, по крайней мере, работникам давался выбор. Я, в основном, работала в родильном отделении, и это такое счастливое место!
Радость на лице Мэвис Дэвис отразила сотни незамутненных грехом и одобренных обществом рождений.
— Ну, тогда, — деликатно заметила Темпл, — наверное, тяжело сочинять медицинские кошмары?
— Нет. Это же не на самом деле. Просто страшилки. Я чувствую себя такой… свободной, когда пишу ужасы про какую-нибудь из моих преступных медсестер. Потому что я знаю, что это не по-настоящему. А читатели это любят. У меня есть мечта, что однажды мой настоящий отец или кто-нибудь из его знакомых прочитает мою книгу и заметит на фотографии фамильное сходство, и напишет издателю, и… ужасно много народу читает эти истории, короче. Может, миллион, — Мэвис внезапно горько рассмеялась над этим миллионом дураков-читателей и собственными душераздирающими мечтами. — Я правда не знаю, почему мои книжки народ любит. Я даже не знаю, почему мистер Ройял взялся публиковать первую.
— Сколько лет он был вашим редактором?
— Двенадцать.
— И вы все еще зовете его “мистер Ройял”?
— Ну… он старше, — начала она.
Темпл взглянула на гладкое, без морщин, лицо:
— Значительно старше вас — в биографии сказано, что ему было шестьдесят шесть.
Мэвис обмакнула губы в свой разбавленный вермутом скотч:
— В мое время в наших краях молодежь учили уважению к старшим. Конечно, я и сама теперь взрослый человек, но мистер Ройял выглядел настолько старше… и, вдобавок, он был главой “Пенниройял Пресс”. Мне бы и в голову никогда не пришло называть его Честером. Да и ему, я думаю, тоже.
— А как он вас называл?
Она опустила глаза к намокшей салфетке, на которой беспокойно крутила свой бокал:
— Мэвис.
— Жаль, что я не была с ним знакома. Я даже не знаю, был ли он женат.
— О, да, он был…
— Правда? А на ком?