— Знаю одно, Валя, — говорил он с настойчивостью, — нехорошо, некрасиво живут люди, обидно живут. Надо жить иначе.
— Это-то верно.
— А еще вернее, что мы опоздаем на обед. Слышишь колокол?
Шумели высокие вершины деревьев школьного сада. Старая беседка была надежно спрятана в зелени. И Котовский, и Валя — оба полны были юношеского задора и юношеских надежд. Они будут перестраивать жизнь заново! Они будут непримиримы!
Школяры распевали революционные песни, которые узнали от студента. Котовский руководил хоровым кружком. Наконец эти песни зародили подозрения у надзирателя Комаровского, хотя он и был туговат на ухо.
— Что вы такое поете?
— Как что! Русские народные песни. Они рекомендованы.
— Что-то я таких не слышал. «Вихри враждебные» — какие такие вихри? И почему враждебные? Если уж вам непременно хочется петь о стихиях, пойте «Виють витры». А то нарвешься с вами на неприятности.
И неприятности, действительно, получились.
Котовский раздобыл прокламацию. Это все студент поставлял. Читали прокламацию тайком, в овраге. В прокламации говорилось об арендной плате крестьян. Смысл ее был неясен, но таинственность сборищ волновала. Котовский придумал пароль, придумал клятву, которую давали, если допускались на собрания.
Заброшена верховая езда, забыта шведская гимнастика. Безмолвствует кларнет, на котором Котовский выучился наигрывать кавалерийские сигналы: атаку, седловку.
— Мы устроим забастовку в знак протеста против грубости надзирателей! — ораторствовал Котовский.
Эта затея понравилась. Готовились к забастовке усиленно.
Все погубила корова. Она съела траву, под которой были спрятаны заготовленные воззвания, написанные акварельными красками. Началось расследование. Садовнику Никифору было приказано нарезать лозы. О Котовском, как главаре, сообщили в Кишиневское жандармское управление, и, несмотря на восемнадцатилетний возраст, он был уже под негласным надзором полиции.
Почтеннейший директор Кокорозенской сельскохозяйственной школы считал своим нравственным долгом докладывать об успехах и прилежании ученика Котовского его высокому покровителю князю Манук-бею.
— Да, да, — рассеянно отвечал князь, выслушав сообщение о том, что Котовский проявляет выдающиеся способности, — собственно, я иного и не ожидал.
— Я понимаю, — заканчивал свой визит директор, — вами владели исключительно гуманные, благотворительные побуждения. И я счел долгом…
— Благодарю, благодарю, — говорил князь, подталкивая директора к выходной двери.
Однако последнее посещение директора в год окончания Котовским всего курса школы, в 1900 году, было более продолжительным. Директор доложил, как он выразился, «с великим прискорбием», что неблагодарный воспитанник школы Котовский проникся революционным духом и отдан даже под негласный надзор полиции, как неблагонадежный элемент.
Князь выслушал это сообщение внимательно.
— Удивительное дело, — сказал он, — как только в нашей дворянской среде обнаруживается человек поспособнее, так непременно перекинется на ту сторону и всеми силами начинает бороться против нас.
— Очень, очень прискорбно, — снова повторил директор.
— Впрочем, — добавил Манук-бей, — меня уже мало интересуют дела вашей азиатской России. Мой предок когда-то порвал с турецким султаном и навсегда покинул Турцию. А я порываю с Россией. Решил поселиться в какой-нибудь тихой европейской стране, где никому по ночам не снится революция.
3
…Котовский пришпорил коня. Ну, вот и дом! Три окошка смотрят на улицу. Высокая крыша увенчана печной трубой.
Как обрадовалась и вместе с тем испугалась Софья! И как нахмурился ее муж!
— Через твоего любезного братца как раз накличешь на себя неприятности. От такого смутьяна надо держаться подальше.
И хотя Софья слегка побаивалась муженька, но на этот раз с явным раздражением ответила:
— Не беспокойся, он долго не пробудет.
Муж молча оделся и, уходя, так хлопнул дверью, что зазвенела посуда.
— Тебя разыскивают, — сообщила Котовскому Софья. — Два раза приходили какие-то люди, спрашивали тебя. Мы сказали, что слыхом не слыхали, уже много лет ничего не знаем.
— В штатском?
— В пиджаках, а сапоги военные.
— Скорее всего, полицейские. Рышут! Да ты не волнуйся. Я ведь только заехал повидаться, завтра же дальше. Так что успокой своего бурбона.
В доме все по-прежнему. И так же маятник торопливо выстукивает на стене, и часы, по своему обыкновению, ушли на час вперед, и к гире привязана железина: как привязал отец, так и осталась…