Вот какая-то простоволосая, растрепанная девушка вырвалась из рук солдат и убегает под улюлюканье по грядам… Вот идут в обнимку два приятеля из отряда Япончика, оба еле держатся на ногах, и оба горланят какую-то несуразицу, воображая, по-видимому, что они поют… Из ворот выезжает телега, на которую хозяева наспех наложили подушки, кадочки, узлы с бельем и посудой, сверху посадили выводок детей — девчонок с косичками, голоштанных малышей — и нахлестывают кобылу, надеясь спастись бегством от этого разбоя.
— Дае-ешь!
— Пропадите вы, окаянные!
— Сенька-а! Самогон нашел! Айда сюда, Сенька-а!
Посреди улицы валяется безжизненное тело: не то убитый, не то пьяный. В окраинном домике идет гульба. Захлебывается гармоника, звенит посуда… топот, рев… весь дом ходуном ходит… Весь гомон перекрывает знакомый уже бригаде сдавленный, мерзкий голос:
В соседнем дворе происходит «реквизиция». Визжат свиньи, воет, сидя на земле, хозяйка, и висит на перекладине ворот вытянувшийся синий хозяин дома, который не согласился добровольно отдать животину…
А издали доносится все тот же гнусавый голос:
— Показывай, что у тебя есть из кулацкого твоего хозяйства! — командует пьяный Чума.
— Ничего там нет!
— Как нет? А кто это мычит? Может быть, я мычу? Я тебе покажу ничего нет, сука позорная! Не знаешь постановления? Нет, ты скажи, не знаешь постановления?
— Да что уж такое? Где это сказано, что нельзя одной коровенки иметь?
— Коровен-ки! Выводи корову, собачья отрава!
Ветерок шевелит волосы на голове повешенного. Из хаты выглядывают перепуганные насмерть девочки. Второй, пьяный, посоловелый Карзубый, с напускной важностью пишет. Он малограмотен. Но делает вид, что составляет «акт»…
Сам Япончик, в дымину пьяный, шляется, шатаясь, по деревне и время от времени разряжает свой кольт, нацеливаясь на окна.
Операцией руководил сам Котовский. Деревня была оцеплена со всех сторон. Когда всадники хлынули в деревню через все закоулки, бандиты моментально протрезвели и стали прятаться по чердакам, по свинарникам. Их выволакивали оттуда и вязали руки.
Один только Мишка Япончик оказал сопротивление. Он отстреливался, затем задними дворами выбрался из деревни, на железнодорожной станции захватил паровоз и с подоспевшими шестью ворюгами из своего отряда пытался удрать в Одессу. На одной из станций их перехватили. К этому времени раскрылось еще одно преступление шайки Япончика: убийство секретаря Одесского городского комитета партии Фельдмана. Тут же, на станции, где бандиты были пойманы, состоялся суд. Всех их приговорили к расстрелу.
В деревне Рогачевке настала тишина. Связанные громилы были тихи и послушны.
— Я их предупреждал… — хныкал неподражаемый певец Толик-Бумбер. — Я их останавливал… Но разве их остановишь? Грабь, говорят, награбленное… Позвольте, говорю, вы искажаете смысл… Куда там! Нас, деятелей искусства, слушают лишь при исполнении программы!..
«Деятелю искусства» тоже связали руки и вместе со всеми увели под усиленным конвоем. Их набралось порядочно, но после опроса свидетелей отделили пятерых: двух, которые повесили жителя деревни Рогачевка, двух, которые производили обыски и отнимали что заблагорассудится у крестьян, и пятого, гнилозубого, который изнасиловал девушку.
Наутро была построена вся бригада. Котовский перед строем сказал краткое слово — о значении дисциплины, об облике бойца Красной Армии. Затем был прочитан приказ. Перечислялись преступления этих пятерых, стоявших сейчас понуря головы. Ропот прошел по рядам:
— Душегубы!
— Бандюги!
— Чего на них смотреть? Отправить на тот свет — воздух будет чище!
И в это время прозвучали заключительные слова приказа:
«…к высшей мере… — расстрелу!»
Еще через минуту прозвучал залп. И в этот же момент прискакал всадник из пикета: петлюровцы!
Раздалась команда. С ходу пошли отбивать наступление. Что-то все чаще начинают пошаливать петлюровцы!
Может быть, оттого, что все были взвинчены, но только обрушились на противника так внезапно и таким грозным шквалом, что сразу же расстроили его ряды и гнали километров десять, усердно работая клинками.