По раскаленной земле, по серым незасеянным пашням шагали молча, упрямо. Вытягивали передки орудий из оврага и снова шли, измученные, с пересохшими губами, глотая горькую пыль.
Солнце пекло. Сухо трещали выстрелы. Что, опять наткнулись на засаду? Кавалеристы мчались прямо на выстрелы. Клинки мелькали в горячем воздухе.
— Ну, как там?
— Можно двигаться дальше!
Коммунисты показывали пример и вели за собой других. Они первые бросались в бой, когда противник пытался помешать движению бригады. Иногда приходилось их даже сдерживать.
Ночью бандиты вырезали заставы. Обоз, состоявший главным образом из крестьянских подвод, постепенно укорачивался и редел: крестьяне сбрасывали с телег ящики со снарядами и скрывались. Далеко им не удавалось уйти: на них охотились и атаман Ангел со своей никогда не протрезвляющейся оравой, и Заболотный, стяжавший широкую известность неслыханной жестокостью и изуверством.
— И на что надеются? — удивлялись бойцы. — Ведь на верную гибель идут!
— Надеючись и кобыла дровни лягает, — авторитетно заявлял Савелий.
— Эх, кабы сейчас дождика! — вздыхал кто-нибудь, сплевывая липкую слюну вместе с песком, который набивался в рот, в глаза, в уши.
— Кабы не кабы, стала бы кобыла мерином! — тотчас отзывался Савелий: у него на все случаи бывали поговорки.
Шутка, присказка, улыбка — и уже легче двигаться дальше.
Колесников заболел малярией, но упорно не поддавался болезни. Даже сам подбадривал других. Папаша Просвирин неутомимо хлопотал около своих пушек, доставлявших много возни. Казалось, совсем не чувствовал жары Няга. Он улыбался и сиял. Мохнатые ресницы его стали серыми от пыли. Конь тяжело дышал и непрерывно жевал железо. А сам Няга ничуть не изменился. Он не меньше прежнего любил солнце, небо, коня и так же был бесстрашен и неутомим, и голос его был так же звонок. Няга рыскал по окрестностям, никогда не давал застигнуть себя врасплох и нападал сам, не дожидаясь нападения.
— Товарищ комбриг! — ликовал он. — Смотри, какое красивое небо! Как горячая сковородка, честное слово! Можно баранину поджаривать!
Гонялся за бандитами, которых обнаруживала разведка, возвращался и говорил:
— Интересно, куда девались дожди? Наверное, все были израсходованы еще прошлой осенью.
Котовский тоже всегда в прекрасном настроении. Даже тогда, когда у него такого настроения нет. Он должен поддерживать дух бойцов. На него смотрят как на барометр. Бодрое, уверенное лицо у командира — значит, не так уж плохо, значит, нечего и унывать.
— Нам трудно, — говорил Котовский, — нас замучила засуха, извели сухие ветры, нам осточертели тучи песку. Но погода-то одна, что для нас, то и для противника. Значит, и его печет? И ему песком забивает уши, горло, глаза, как и нам? Вперед, друзья! Мы-то перенесем, мы крепкие, и у нас выбора нет. А вражина-то мучится, и, значит, жара нам в помощь служит, жара за нас, товарищи, против врага!
— Это верно, — соглашаются бойцы, вытирая пот, увязая в горячем песке, снимая облупившуюся кожу со лба, — в полдень они редко нападают, все больше вечерком, по холодку. Нежные, собаки!
8
Шли упорные бои с петлюровцами под живописной деревушкой Ольшанкой.
— Встали мы им поперек горла, — говорил утром Арсентий Бобышев, чубастый Арсентий, с такими светлыми, детскими, ясными глазами, Арсентий, пришедший в бригаду из Аккермана и вместе со всеми бойцами так искренне, по-настоящему полюбивший командира. — Уж так-то мы им не нравимся, этим дядькам в синих жупанах и смушковых шапках… Жарко им, поди, в смушковых шапках, а ничего не поделаешь — мода! И очень им обидно, что мы сильнее.
Арсентий Бобышев смеялся. Он вправду был силач, под стать командиру. Простецкий парень, сам своей силы не сознавал. И все мечтал, как кончится война, приехать домой, купить гармошку-двухрядку и научиться на ней играть…
— Уж так мне охота научиться! Обязательно научусь, — твердил он.
В тот же день он был убит в бою… И надо же было, угораздила пуля ему в сердце! Один только он и погиб, и еще были убиты две лошади.
За товарища, за простецкого парня Арсентия, бойцы отомстили как могли. Гнали петлюровцев до самой опушки леса и крошили. Довольствие было неважное, переходы тяжелые, но голову не вешали — слезами горю не поможешь.
Отогнали петлюровцев — значит, шабаш! Настала тишина, короткая передышка. Легли — кто где — в тени ли дерева или возле забора, в холодке. День выдался жаркий, гимнастерки были мокрые на спине, и сейчас приятно обвевало ветерком в тени и холодило спину.