«Считаю своим долгом оповестить Вас, сэр, о крупных и внезапных переменах в моей личной жизни. Явившись в имение русских помещиков князей Долгоруковых по совершенно деловому вопросу, я сейчас покидаю имение и отправляюсь в Варшаву женатым человеком! It's an ill wind that blows nobody good![1] Женился я на молодой Долгоруковой, из старинного дворянского рода. Кроме жены я обзавелся крайне своеобразной, можно сказать, уникальной тещей, а также имением, с пашнями, лесами и луговыми покосами не меньше, чем в сто акров…»
Настала пора расстаться с Прохладным. Люси обошла все комнаты, держа за руку Гарри. Хотя огромное количество посуды, ковров, серебра, хрусталя, золота было уложено и вывезено, все-таки дом был еще полон вещей. Большая часть мебели оставалась на прежнем месте: шкафы, наполненные книгами, шкафы, наполненные графинами, бокалами, шкафы, наполненные какими-то камзолами, мундирами, фраками, сундуки со старинными шелками и кружевами все это оставляли здесь, в этом старинном доме, на попечение управляющего и старых слуг.
Осиротевший дом хмурился. В комнатах гулко отдавались шаги. Гарри говорил напыщенные, неуместные слова:
— Это не дом, дорогая моя девочка, это памятник дворянской старине, пышным приемам, помпе, пресыщенной жизни в роскоши и довольстве, среди серой, лапотной Руси…
Люси рассеянно слушала его, вспоминала детство, любимых кукол, неистощимо добрых нянь, легкомысленного папашу, вечно попадавшего впросак со своими маленькими интрижками и любовными похождениями. Как шумно праздновались дни рождения, именины! Какая кутерьма бывала перед пасхой, пахнущей кардамоном, куличами и окороком! Люси нежно любила и эту старомодную мебель, и эти молчаливые, задумчивые комнаты.
— Знаешь, что я придумал? — совсем разнежившись и размечтавшись, говорил Гарри. — Мы этот дом вывезем в Америку, вот таким, как он есть, сохранив и паркетные полы, и люстры, укутанные в марлю, и шифоньеры… даже иконы, даже паутину на потолке!..
— Однако мама нас заждалась, — прервала его Люси.
В этот момент Гарри забрался ногами на старое бархатное кресло и внимательно изучал ковер на стене:
— Ты знаешь, это настоящий персидский, ему цены нет! Как это я его не заметил?
Но их уже звала княгиня.
По русскому обычаю все сели, прежде чем выйти из дому, молча посидели несколько минут, затем княгиня первая встала, перекрестилась и громко сказала:
— Пора. Поедемте, с богом. Прощайте, Рудольф, не поминайте лихом, обернулась она к управляющему. — А тебе, Маруся, мой добрый совет — уходи отсюда от греха подальше да выходи замуж, ты вон какая молодая да красивая.
— Комендант обещал охрану, — неуверенно произнес управляющий. — Может быть, обождете?
— Обещал! — засмеялся кучер. — Нашего Арсенья ждать до воскресенья! Поедемте-ка по холодку, не мешкайте.
Уже вечерело, когда экипажи тронулись.
Люси не плакала. Гарри молчал. Проехали двор, проехали мимо оранжереи, дальше шла широкая березовая аллея, а потом начинались поля.
Вдруг кучер обернулся и сказал, тыча куда-то в воздух кнутовищем:
— Никак, у нас зарево… Вон как полыхает!
Все оглянулись в ту сторону, где было Прохладное.
Сомнений никаких не было: горел ярким пламенем, почти без дыма только что покинутый дом…
Гарри заволновался и хотел уже повернуть обратно.
— Там ценнейшая библиотека! Музейная мебель! Это варварство! возмущался он. — Это дикость!
— Барин, — потрогал его за рукав кучер, — ваше благородие! Что с возу упало, то пропало. Огня не погасишь. А вы благодарите господа бога, что сами-то ноги унесли. Дело прошлое, а ведь сегодня ночью должны были вас всех порешить. Прикажите лучше погонять коней, так-то вернее будет!
Зарево все ширилось и охватило уже половину неба. Можно было различить даже отдельные вспышки и снопы искр, по-видимому, в тот момент, когда обрушивалась какая-нибудь балка.
Окрестные деревья и поля и те стали розовыми. И на лицах отъезжающих мелькали отсветы пламени.
— Мы присутствуем при страшной, мистической картине, — тихо произнес Гарри.
— Погоняй! — решительно сказала княгиня.
Люси испуганно прижалась к плечу Гарри.
Кучер ударил кнутом вдоль широкой спины коренника. Лошади рванули и пошли мчать по широкому полю.
Четырнадцатая глава
1