Вход в квартиру Голубятниковых был по деревянной лестнице через парадное крыльцо, с перилами, двумя ступеньками, подстилкой для вытирания ног и прорезом для писем в массивной двери. Поднимешься по лестнице площадка с одним окном, надпись на одной из дверей — 00. Другая обита кошмой и клеенкой, она ведет в прихожую, а из прихожей уже видна первая комната, с фикусами, тюлевыми занавесками, приличным пианино и множеством фотографий в рамках и без рамок на стенах.
— Не обессудьте! — говорил приветливый хозяин и вел гостей в столовую, к накрытому столу.
На столе было нарядно. Тут можно было найти и домашние соления, и колбасу, и все, что только может представиться воображению, учитывая возможности 1920 года. Но и это было не все! В кухне уже снимались с листов пироги, крендели — изделия, которые умеют печь только хорошие хозяйки, и то лишь маленьких, провинциальных городов. Впрочем, это имело только отдаленное сходство с пирогами и кренделями мирного времени. Тут была использована и овсянка, и манная крупа… Но все же это казалось роскошью и встретило единодушное одобрение.
Душой общества была Машенька Ульрих. Она размещала гостей. Она успевала с каждым поговорить и каждому положить кусок пирога с морковью. Она была хорошенькая и обожала своего Михаила Павловича.
Когда все уселись и наступило минутное молчание, Макаренко, как старший среди собравшихся, с торжественностью, соответствующей обстоятельствам, произнес, обращаясь к Ольге Петровне:
— Вот что, мамаша, вот ты столько времени пробыла у нас в бригаде, и мы решили поженить вас с комбригом. Подходите вы друг другу. Теперь отвечай прямо и откровенно: согласна ты?
И так как Ольга Петровна в смущении медлила с ответом, Григорий Иванович сказал:
— Воля народа! Мы должны подчиняться.
Все одобрительно засмеялись, и ужин начался.
Восторгались закусками, расхваливали всю снедь, хозяйка сияла, над столом висела лампа «молния» со светло-розовым абажуром. Мебель была прочная, скатерть, вероятно, из приданого Евдокии Кондратьевны Голубятниковой, пышной, как ее крендели, все еще моложавой, хотя вырастила и уже выдала замуж дочь.
Тосты были дружные и большей частью патриотические, хотя, конечно, не забыли выпить и за здоровье хозяйки, и особо за Котовского и Ольгу Петровну (при этом не обошлось без традиционного «горько!»), и с хитрой улыбочкой за здоровье Няги и его милой соседки Кати, причем начались шутки и остроты, что не пришлось бы в Ананьеве отпраздновать вскорости еще одну свадьбу. Катя очень конфузилась, Няга смеялся, сверкая белыми зубами…
Но это были, так сказать, «тосты на закуску». Прежде всего Котовский поднял тост за мировую революцию, за победу, за славную Сорок пятую дивизию, за «непобедимую дикую» — Отдельную кавалерийскую бригаду.
Оказалось, что, кроме всех прочих талантов, Машенька Ульрих умеет еще и петь. Зять Голубятникова — стеснительный молодой человек — сразу почувствовал себя «в своей стихии», как только сел за пианино. Он исполнил сначала Чайковского, затем несколько вещей Грига. Потом Машенька пела «Жаворонка» Глинки и «Однозвучно гремит колокольчик» Гурилева. При этом Машенька все поглядывала на мужа, как бы спрашивая: «Хорошо?» Ульрих высокий, синеглазый блондин — отвечал ей одним только взглядом: «Замечательно!»
Тут стали подтягивать и остальные, и вскоре вокруг пианиста столпились хористы. Попробовали петь «Ноченьку» из «Демона» — ничего не получилось. Тогда перешли на студенческую «Быстры, как волны, дни нашей жизни», а затем упросили Котовского и Николая Васильевича Дубчака исполнить молдавскую дойну.
— А теперь давайте «Стеньку Разина»! Товарищ пианист, вы можете «Стеньку Разина»?
— Он все может!
Илья Илларионович Голубятников благодушествовал и все приговаривал: «Не обессудьте». Гости веселились от всей души, а он с грустью смотрел на них и думал:
«Такие все молодые… Какой богатырь этот Котовский! А Няга — какой он жизнерадостный! Или Ульрих — такой искренний, душа нараспашку и, по-видимому, очень любит жену: она поет, а он переживает и волнуется за нее… Хорошо, что они умеют веселиться и ни о чем не думать. Может быть, смерть стережет их и стоит уже у двери. Дело военное, бои кровавые, и ведь они всегда впереди… Но что пользы об этом думать! Они молоды, они думают о жизни, а не о смерти, и это очень хорошо!..»