— Лестно, весьма лестно! Конечно, у нас не «Пайяр», не «Ларю», зато все русское! — бормотал он, мельтеша перед Рябининым и мешая ему пройти. Добро пожаловать, Сергей Степанович! Удачно! Par excellence[6] сегодня, к блинам! Faute de mieux…[7]
— Бобровников не приходил? — не здороваясь, спросил Рябинин, но тут же увидел писателя и направился к нему.
Ничуть не удивился присутствию князя Хилкова. Выражение его лица говорило: «Хилков так Хилков. Какая разница». Но галантно подскочившего и звякнувшего шпорами завитого и нафабренного гусара без всякого стеснения прогнал:
— Ладно, ладно, без тебя обойдется. Не мешай.
— Виноват, Сергей Степанович… Я только хотел…
— Проваливай, проваливай, брат. У нас тут дело… Развелось этой шушеры! — обернулся Рябинин к Бобровиикову и Хилкову. — Нигде не укрыться! На Невском у Палкина и то было сподручнее… Так как? Едем? — глянул он на Бобровникова. — Уже были и на Рю-де-Гренелль? В полпредстве? У Красина?
— Еду, Сергей Степанович. Завтра иду визу получать, и — на Северный вокзал!
— Выходит, перебежчик?
— Нет, это называется по-другому: возвращение блудного сына. С меня довольно, не могу больше на это гнилое болото глядеть. Такая мерзость. Думал, так и пропаду. И вдруг — как солнце брызнуло. Пускают! В Россию!
— России нет. Есть Совдепия.
Рябинин сел напротив, долго молча тяжелым взглядом смотрел на Бобровникова, потом без злорадства, даже с грустью добавил:
— Расстреляют они вас. Как пить дать расстреляют. А эти наши молодчики — из кутеповского «Союза галлиполийцев», — эти ерунду придумали. Пойдем, говорят, на вокзал и морду ему набьем. Это вам то есть. Мальчишество. Ведь не гимназисты. Я, собственно, и пришел об этом вас предупредить. Но коммунисты — серьезный народ. Вот увидите — обязательно расстреляют.
Бобровников молчал. Рябинин тоже замолк, молча придвинул бутылку водки, хозяин чайнушки мигом распорядился подать ему рюмку из особого для почетных гостей — советского хрустального сервиза, купленного в 1923 году в Лионе, на международной ярмарке в советском павильоне. Рябинин налил, выпил и чертыхнулся:
— Ну и мерзость. Дайте-ка коньяку.
Князь Хилков, прямой, вежливый, внимательный, сидел, как в театральной ложе, слушал и поочередно смотрел то на Бобровникова, то на Рябинина. Его не тяготило, что он молчал. По-видимому, он чувствовал себя превосходно и слушал с нескрываемым удовольствием, так и казалось, что вот-вот он зааплодирует.
Принесли бутылку коньяку и еще три рюмки. Рябинин повертел рюмку в руках:
— Завод имени Ломоносова? Понятно. Бывший императорский. Помню.
Опять молчание.
— Почти достигли довоенного уровня? Я говорю о Советской России. Допустим. Но чем? Ограбили банки. Потом ограбили церкви, даже колокола стибрили, даже ризы с икон содрали. Что дальше? Наладили промышленность? Ну, это туда-сюда, но доходы-то кому? Государству? Наладили дело на приисках — все золото опять государству, весь уголь, никель, все железо, вообще все, даже прибыль от каждого фунта сахару — все в одни руки… Это, конечно, один-ноль в пользу Советской власти, не спорю. М-да. Тут есть над чем задуматься. Для них один-ноль, а для меня? Нет! Не приемлю! Верую, господи, помоги моему неверию! При социализме полная возможность государству лезть в любой частный карман. С кем спорить? На кого жаловаться? Дери прямые, дери косвенные налоги, устанавливай какой вздумается нищенский оклад — все сойдет, все стерпят. В природе человека в свою пятерню загребать, копить, наживать, а у них как? В общий котел? Да тогда на какой ляд и работать? Тогда и воровать не стыдно, казенное всегда тянут. Тогда — извините, пожалуйста, — пусть другие работают, работа дураков любит, а я уж погожу… Нет, не понимаю я этого, честно говорю, не понимаю! Человек — хищное животное, ему хочется живое мясо рвать, а тут его пичкают травкой социализма. Ничего у них не получится с социализмом! А чтобы наверняка не получилось, мы со своей стороны тоже постараемся. Где под руку подтолкнем, где в бочку меду ложку дегтя прибавим. Теперь, без Ленина, это будет проще, легче. А как же, господин… то бишь товарищ Бобровников? Сочтем своим долгом! Мы должны это делать. Если не это… тогда что же остается?
— У вас безвыходное положение, вот и злобствуете. Вы — макулатура. Знаете, тряпичники собирают обрезки, всякий хлам, и это идет в перемол, на бумажную фабрику…