Настал 1924 год. И тут отодвинула все другие дела и помыслы смерть Владимира Ильича Ленина. Неожиданная встреча на Московском вокзале с Крутояровым, траурный день, проведенный ими в Москве… а затем томительный вечер в столовой у Крутояровых… Грустили, говорили о Ленине… Все это сроднило Маркова с Иваном Сергеевичем… и опять заслонило воспоминания о Евгении Стрижове, о тех днях, когда они, бывало, не разлучались.
Напомнила о Стрижове, и весьма решительно, Надежда Антоновна:
— Что это у вас не видно того симпатичного паренька, он у вас часто бывал. Уехал куда-нибудь? В командировке?
Спросила и так посмотрела на Маркова, будто насквозь пронзила. Казалось бы, вопрос самый невинный, но почему же Марков вдруг покраснел?
— Видите ли… — хотел он объяснить, но ничего не придумал веского, убедительного: он ведь и сам не разобрался, что произошло. Ах да! Нэп! Но как объяснить это Надежде Антоновне, ведь она, как хороший музыкант, малейшую фальшь в интонации почувствует.
Марков, смутившись и покраснев, возмутился своим криводушием:
«Что я, трус? И разве я не прав, что порвал со Стрижовым?»
— Видите ли, Надежда Антоновна…
— Да?
— Он водку стал пить… а я не выношу пьяных…
— Водку стал пить? С чего бы это?
— Тут сложная история… Если в двух словах — он в революции разочаровался.
— Что-о? В революции?! Ничего не понимаю. Да ведь он, Оксана рассказывала, участник гражданской войны? Участвовал в разгроме Колчака? Воевал в рядах чапаевцев? Почему же разочарование в революции?
— Нэп, нэп его возмутил… Не нэп, а нэповщина. Он, знаете, впечатлительный, ему показалось…
— Да вы приведите его сюда! Потолкуем, Ивана Сергеевича пустим в ход — тяжелую артиллерию… Когда вы его видели в последний раз, этого чапаевца?
Марков всегда считал себя честным, правдивым. Но тут он покривил душой:
— Да в тот самый день, когда мы праздновали выход моей книги.
Это была явная ложь. Он понимал: Надежда Антоновна спрашивала не о том, а о его разладе со Стрижовым.
На следующий день Михаил Марков шагал по набережной Фонтанки, любуясь на кроны тополей, хорошеньких, подстриженных ершом, похожих на кокетливых краснофлотцев, собирающихся на танцевальный вечер. Из кармана Маркова торчала книга, его собственная, с заранее заготовленной надписью наискось на титульном листе: «Дорогому Евгению Стрижову от автора. Дружба не ржавеет».
Марков шагал по набережной Фонтанки и размышлял о разных разностях: о том, что надпись на книге звучит иронически, так как дружба у них изрядно проржавела… о том, что неизвестно, как его встретит Стрижов, не покажет ли ему на дверь.
«Как должен я поступить в этом случае? Повернуться и уйти? Пробовать урезонить?»
Марков решил, что если Стрижов выгонит его, то он не пойдет на ссору и скажет по возможности мягко: «Евгений! Я ухожу, но считаю тебя по-прежнему другом». Нет, глупо! Лучше так: «Евгений! Не забывай, что мы, кроме всего, сверстники и участники незабываемых боев гражданской войны…» Тоже неудачно и невероятно длинно, надуманно, книжно! Самое разумное крикнуть: «Женька! Не дури! Все равно ведь придешь извиняться…»
Так, ни на чем не остановившись, Марков подошел к клеенчатой двери и позвонил.
2
— Кого я вижу! Мишенька! Сколько лет, сколько зим! До чего же я рада вам!
Анна Кондратьевна захлопотала, заохала, уж она и разглядывала Маркова со всех сторон, и похлопывала его, и восхищалась его костюмом, прической, уверяла, что он возмужал, похорошел, и все это со всей искренностью, со всем радушием.
«Какой я был идиот, что столько времени сюда не шел! И что за дрянная привычка считаться только с мужчиной, „главой дома“, и уж если ты порвал с „главой“, то само собой разумеется, что ты порвал со всеми его чадами и домочадцами. А разве у меня нет самых сердечных отношений с чудесной Анной Кондратьевной? Но мне и в голову не пришло навестить ее, хотя бы послать открытку и поздравить, допустим, с Новым годом. Скотина я, вот кто!»