Но не долго он погулял. В январе 1905 года Котовского арестовал пристав. Пришлось назвать свою настоящую фамилию.
— Я скрываюсь от отбывания воинской повинности. Моя фамилия Котовский. Вам ясно?
— Очень даже ясно, — весело согласился пристав, красавец с нафабренными усами и набриолиненной головой. — А поскольку вы являетесь балтским мещанином, я вас туда и направлю для принятия надлежащих мер.
Пристава не интересовали убеждения, взгляды. Он исправно нес службу и полагал основой своей деятельности неукоснительность. Он послал запрос в Балту. Послал донесение по инстанции. Потом послал извещение о получении разъяснения и разъяснение по поводу извещения.
А Котовский тем временем находился в кутузке, при полиции. Кутузка, по-видимому, никогда не проветривалась, никогда не подметалась, в ее стенах были гнезда клопов, нары были отполированы боками часто сменявшихся здесь обитателей. Котовский разглядывал и этот клоповник, и тупые лица полицейских, и накуренную до невозможности дежурку. Все это сливалось в его представлении в одно слово, крупно выписанное на красном полотнище демонстрантов в Киеве: «Самодержавие». Вот оно — затхлое, тупое, клопиное. Оно и есть то, что следует ненавидеть.
После длительной переписки между Балтой и Кишиневом Котовского отправили в Девятнадцатый Костромской пехотный полк, в Житомир. Здесь он встретил замуштрованных мужичков, которые с перепугу забывали, где правая нога, где левая, на городской площади с разбегу втыкали штык в соломенное чучело, гремели котелками, получая солдатскую кашу, и учились рявкать: «Здравия желаю, ваше высокородие!»
Дождавшись, когда стало теплее, Котовский сказался больным, и его отправили в лазарет. И вот в приказе по Девятнадцатому Костромскому пехотному полку появилось сообщение, что рядовой Григорий Котовский, находившийся на излечении в лазарете, бежал. Об этом невозмутимо сообщал командир полка, по-видимому, привыкший к частым побегам солдат. Он преспокойно предписывал исключить Котовского из списков полка.
Когда Григорий Иванович возвратился домой, он не узнал своей тихой Молдовы. Стачки, митинги, демонстрации… Котовский слушал ораторов, отбивался вместе с другими от полицейских, выгонял штрейкбрехеров из помещения почты, пел «Марсельезу»…
Встретились с Леонтием неожиданно на улице и не сразу узнали один другого. Котовский очень изменился. Он за эти годы вырос, возмужал, утратил незамутимую ясность, какая была у него раньше во взгляде. Теперь он смотрел пронизывая, изучая. И походка у него стала иная. И голос иной. Леонтий же обрел все черты бессарабского царанина. И все-таки они узнали друг друга и очень обрадовались встрече.
Словно мимоходом, Леонтий сообщил:
— А тут у нас в Бардарском лесу разбойнички появились.
— Какие разбойнички?
— Простых людей не обижают, а на купцов да помещиков нападают. И под селом Присаки тоже, говорят, неспокойно. Там вторая шайка завелась. Неплохо работают.
Больше оба ни слова. Пошли в чайную, заказали солянку, пили чай. Платил Леонтий. Разговаривали о том о сем. Леонтий сообщил, что женился. И только когда расставались, Котовский спокойно заявил:
— Завтра будешь дома? Вечером приду — сведешь меня туда, ну ты сам понимаешь куда: в Бардарский лес.
Леонтий не ответил ни да ни нет.
А первого декабря обе вооруженные группы — и из Бардарского леса и из села Присаки — объединились под руководством Котовского и начали партизанскую борьбу. Отряд народных мстителей не собирался шутить. И что-то стало неуютно, стало не по себе некоторым толстосумам.
Четвертая глава
1
— Стой!
Повозка остановилась. Возница не столько испуганно, сколько с любопытством ждал, что будет дальше.
Несколько верховых маячат поблизости, на опушке леса. К повозке подошли трое. Несмотря на темноту, можно было разглядеть, что в руках у них револьверы.
— Кто едет?
— Дворянин Иван Дудниченко.
— Потрудитесь, дворянин Иван Дудниченко, вручить нам всю наличность, какая при вас имеется. Оружия нет? Если есть, сдайте и оружие.
— Позвольте…
— Не будем тратить понапрасну время. Бумажник? Вот так-то лучше. Как обстоит дело с оружием?
— Помилуйте! Какое у меня оружие?
— Отлично. Трогай, возница!
Кони рванули, обомлевший от страха дворянин Иван Дудниченко все еще не верил, что остался в живых.
Купец Иосиф Коган возвращался той же ночью и той же дорогой с ярмарки. Денег у него была куча, наутро он намеревался отвезти их в кишиневский банк. Но обстоятельства сложились иначе. В банк ему ехать не понадобилось. Дорогой он задремал, так как только что заправился шустовским коньяком. Спросонок понять не мог, чего хотят эти люди. Деньги? Какие деньги?