— На это он не пойдет… Я знаю его. Если бы удалось заставить его хотя бы взять отпуск, он и отпуск никогда еще не брал.
Профессор развел руками:
— Тут я уже ничего не могу сказать, сударыня. Болезнь хорошо лечить, пока она не запущена, in statu nascendi. А если у человека сегодня потрясение, завтра потрясение и так — бесконечное испытание прочности нервов, то, сами понимаете, даже gutta cavat lapidem, капля долбит камень. Я поговорю с Михаилом Васильевичем Фрунзе, хотя ему о своем здоровье надо бы подумать, но он принимает горячее участие в судьбе Котовского. Наш общий долг — поддержать этого человека, вернуть ему силы, равновесие, он еще многие-многие годы будет служить народу, находясь в армии, этом sancta sanctorum государства.
3
От санаторного лечения Григорий Иванович категорически отказался:
— Все равно я оттуда на другой же день сбегу. Смотреть на эти постные, кислые физиономии, глотать таблетки, ложиться спать по звонку и питаться всяческой диетической гадостью… Нет, делайте со мной что хотите, но увольте от такого бесчеловечного наказания! Я просто не влезу в санаторный халат! По мне лучше каторга, чем санаторий!
Тогда Фрунзе предложил ему взять месячный отпуск и ехать с семьей в военный совхоз Чебанку, под Одессой.
— Прелестное место, я сам жил там прошлое лето, — убеждал Фрунзе. Тут тебе и море, и тишина, а главное, Одесса рядом… Кормят там хорошо, а у вас домик будет отдельный, веранда, сад… Чего еще надо человеку? Рай земной!
— Ну, если рай, — улыбнулся Котовский, — можно попробовать, я всю жизнь больше по преисподням слонялся.
В отличном настроении приехал Котовский в Умань, и начались сборы в дорогу. Все складывалось как нельзя лучше. И корпус было на кого оставить, и Григорий Иванович радовался за сына — пусть подышит морским воздухом, да и Ольге Петровне совсем не мешает отдохнуть.
Порадовали Котовского и коммунары. Приехал из Ободовки председатель коммуны Левицкий, рассказывал, как хороши у них дела, привез с собой показать Котовскому новое пополнение — двух демобилизованных красноармейцев, принятых в коммуну.
Котовский обо всем расспрашивал, даже о том, сколько у них молодняка и каковы надои молока.
Виктор Федорович подробно обо всем докладывал. Вид у него был превосходный, он загорел, от него веяло здоровьем, полем, благополучием. Такие же были и его помощники.
— Дорогие товарищи! — любовался на них Котовский. — Очень рад слышать о ваших успехах. Рад, что вы оправдали все ожидания и надежды, даже перешагнули за них. Ваша коммуна становится предметом внимания всего Союза, и это должно вдохновлять вас. А ведь в Советском Союзе все должно стремиться стать образцовым, самым что ни на есть лучшим. В этом и заключается счастье. Метко сказал кто-то из классиков, что счастье — как здоровье: когда его не замечаешь, значит, оно есть.
— Да, — согласился Левицкий, — пока что дела у нас идут в гору, не нарадуемся.
— Я думаю, дорогие друзья, ввиду того, что ваши акции поднимаются, не мешает осенью или зимой, когда я буду в Москве, поднять вопрос о передаче вам Ободовского сахарного завода. Справитесь?
— Чего не справиться! Нам только было бы к чему руки приложить!
Котовскому хотелось еще и еще сказать им что-то приятное, подбодрить и воодушевить. Он не привык хотя бы на один день приостанавливать работу. И теперь, уезжая в отпуск, старался все предусмотреть, всем дать наказ, чтобы успешнее шла работа, чтобы чего-нибудь не напутали тут без него.
— Кооперацию, — рассказывал он коммунарам, — я рубль за рубль передал Молдавской республике. Конечно, мы пошли на жертву, но ведь надо же учитывать политический эффект. Следует поддержать их на первых шагах, создать материальную базу для нашей молодой Республики.
Коммунары одобрили это решение:
— По-государственному решаете, — сказал Левицкий, — с пользой для дела.