— Вот как? — удивился Бахарев.
— Какой ужас! — всплеснула руками княгиня.
— Я не разорился, конечно, хотя этот злодей что делал — уничтожал долговые записи, отнимал у нашего брата, помещиков, деньги и раздавал их крестьянам. Я, как видите, не разорился, а Котовского, надо полагать, повесили, как он того и заслуживал…
— Разумеется! — И Бахарев поспешил переменить разговор, стал расспрашивать, каков город Кишинев, много ли в нем жителей, красив ли он. Наверное, масса фруктовых садов? И ведь когда-то он был местом ссылки Пушкина? И как, есть ли там гостиницы? Рестораны?
Скоповский охотно рассказывал о Кишиневе и опять повеселел.
— Сегодня Кишинев, завтра Москва! — восклицал он. — Нет никаких оснований отчаиваться.
— Союзники не допустят! — с чувством произнесла княгиня, молитвенно складывая руки, толстые, в митенках.
— Нет, не союзники, мы не допустим, мы, русские люди! — горячо возразил Юрий Александрович. — Мы не допустим, чтобы мужики своевольничали, чтобы у власти стояли евреи и всякий сброд, вернувшийся с каторги, из Нарымского края!
Юрий Александрович знал за собой такую особенность: часто, когда он что-нибудь делал, что-нибудь говорил, в его мозгу появлялось какое-то другое его «я», наблюдатель, снисходительно, а иногда с улыбкой созерцавший его действия. И когда Юрий Александрович любезничал с неприятным ему человеком, этот наблюдатель нашептывал: «Прогони его, ведь он тебе противен!» — или же поощрял: «Ничего, ничего, притворяйся, если это принесет пользу». Сейчас это второе «я» в самый разгар красноречия спрашивало Юрия Александровича: «Скажи по совести, говорил бы ты так же горячо, если бы в коляске не было этой девушки?»
Ну что ж. Очень может быть, что именно она вызвала его на такую запальчивость. Ему почему-то казалось, что Люси, слушая его, слышит и подтекст этой речи: «Мы не допустим», — говорит он, но хочет сказать: «Ты прекрасна! Я готов вызвать на поединок весь мир и сражаться за тебя, мстить твоим обидчикам, завоевывать тебя и складывать к твоим ногам трофеи…»
Может быть, и княгиня понимала чуточку этот разговор? Скоповский слушал внимательно и бесстрастно. Юрий Александрович продолжал:
— Я, конечно, молод, я еще не испытал законного удовлетворения хозяина, семьянина. Но я болезненно люблю Россию, вот такую, как она есть: сиволапую, безалаберную, с базаром, колокольным звоном, удалыми ямщиками и тройками…
Юрий Александрович уловил благосклонные улыбки на лицах княгини и Скоповского, увидел и сияющие глаза Люси. Безусловно, им нравится, что он говорит!
— Скажите, — повышал он голос, одновременно натягивая повод, — разве выносимо, что прекрасные, изнеженные женщины вынуждены мыкаться по проселочным дорогам и искать убежища? На что это походит: на Украине нет хлеба! Россия — не позорище ли! — отказывается от царских долгов! А, да вы все это знаете… Обнищание, безвластие… Нельзя этого терпеть! — и Юрий Александрович как неожиданно разразился потоком красноречия, так же внезапно и замолк.
— Браво, браво! — воскликнула княгиня. — В вас бьется благородное сердце!
— Молодой человек, — подхватил Скоповский, слушавший Юрия Александровича, как экзаменатор прилежного ученика, — не будете ли вы любезны также посетить мой дом? Мне кажется, это будет приветствовать и княгиня.
— Разумеется, он едет с нами!
— Конечно, мама, — поддержала и Люси.
— Я буду счастлив, — пробормотал капитан Бахарев, — весьма признателен…
Но посмотрел он не на Скоповского, не на княгиню, а на Люси.
Между тем по обочинам дороги замелькали пригородные постройки, белостенные домики с крашеными ставнями, и сады, сады — голые, зимние деревья, набирающие силы, чтобы принести новый богатый урожай.
— Ну, вот и Кишинев! — сказал, волнуясь, Скоповский.
2
Кишинев еще спал, когда свершалась перемена его судьбы. Рев оркестра и треск барабанов внезапно сотрясли тишину. Заспанные обыватели выскакивали из своих домов и смотрели через каменные ограды дворов на пестрое войско, месившее по улице грязь.
Это входили с треском и шумом новые хозяева города — воинские части боярской Румынии. Офицеры были важны и торжественны. Все на них было новое, неношеное, только что отпущенное со складов «неких европейских государств». Они преувеличенно громко выкрикивали команду, а сами осторожно косили глаза на окна, затянутые занавесками… Смуглые барабанщики вращали белками глаз, ни на кого не обращали внимания и неистово лупили по барабанной коже. Начищенные до нестерпимого блеска литавры рассыпали дробь. Трубы ревели. Пехота шлепала по грязи мостовой, стараясь идти в ногу. Артиллерийские орудия тяжело громыхали, конские копыта выбивали искры из булыжных камней.