— За пять керенок пойдет?
Миша Марков отстранился и ответил:
— За деньги не продаю. За продукты.
И тут сразу собралась около него толпа.
— Так это же что? — пощупала женщина костюм. — Это же грубошерстный!
— Сама ты грубошерстная!
— Братцы, да это чистейшая бумага! Садись да письмо пиши!
— Не нравится — не бери, зачем же подрывать торговлю?
— Покупает канарейку за копейку, да хочет, чтобы она петухом пела!
— Сколько, чтобы не торговаться?
И пошли всякие шутки-прибаутки, которые неопытного человека легко могут сбить с толку. В конце концов Миша продал костюм за буханку хлеба, кило овсянки и клюквенный кисель в порошке. Особенно Миша радовался киселю, он где-то слышал, что его дают сыпнотифозным. Он тут же, на рынке, расспросил, как варить кисель, и помчался в гостиницу.
Котовский был в том же положении. Разметался на постели, тяжело дышал и не узнал вошедшего, хотя смотрел на него во все глаза.
— Товарищ командир! Кисель! — говорил Миша, захлебываясь от восторга. — Кисель, знаете, как вам нужен! Он очень помогает!
Больной бормотал что-то невнятное, а затем стал размеренно, в одну ноту, стонать.
И так было жалко Мише этого громадного, сильного человека, теперь такого беспомощного, с воспаленными глазами, впалыми щеками, в горячечном бреду, заброшенного в незнакомый город…
— Товарищ командир! Это я, Миша Марков! Вы слышите, товарищ командир? Вы не падайте духом, хорошо?
И Миша бросился на кухню варить кисель.
Гостиничные повара сочувствовали парню, но они решительно заявили, что кисель без сахара — не кисель.
— А если на сахарине?
Миша зачарованно смотрел, как тускло-розовый порошок превращается в самый настоящий кисель, какой варила мать.
— Мешай, мешай, а то комьями получится!
Кисель наконец уплыл, но много еще осталось в кастрюле.
К полному огорчению Маркова, Котовский оттолкнул ложку и не притронулся к чудодейственному киселю.
Однако в ту же ночь был, по-видимому, кризис. Всю ночь Миша прикладывал холодные компрессы ко лбу больного, а на рассвете Котовский вдруг проговорил:
— Откуда ты взялся, дружище?
— Товарищ командир! — шепотом спросил Миша Котовского. — Может быть, вы пить хотите?
Вода была единственным лекарством, которое принимал Котовский. И все-таки он явно выздоравливал.
В один прекрасный день он поднялся, усмехнулся, ласково посмотрел на Мишу:
— Душевный ты человек! И товарищ хороший! И жалко мне, что пропадешь ты ни за понюшку табаку. Я-то бывалый, мне не привыкать, а ты с твоим простосердечием сразу попадешься. Ведь мы сейчас где? В настоящей ловушке. В логове врага. Слышал сегодня, как они маршировали? «Айн-цвай, айн-цвай…» Немцы! Понятно тебе?
— А что же особенного? Они никого не трогают, я видел их на рынке. Ходят себе и смотрят.
— Не трогают, пока не освоились. А потом покажут! Да ведь еще есть, кроме них, белогвардейцы, всякие самостийники, боротьбисты… Всякой твари по паре! Я, Миша, все думаю эти дни. В Кишинев возвращаться тебе никак нельзя: пронюхают, кто ты такой, и уничтожат. Что же мне с тобой делать?
— Куда вы пойдете, туда и я.
— Не годится это. Мне тебя твой отец препоручил. Вот что, браток! Отправлю-ка я тебя — знаешь куда? — в Москву.
— Что вы, Григорий Иванович!
— Да, да, обязательно в Москву. Пусть тебя Москва пошлифует. У меня там друг, по тюрьме знакомы. Вот к нему и поедешь.
— Григорий Иванович! Не отсылайте меня в Москву! — в голосе Миши Маркова отчаяние, на глазах слезы. — Лучше я с вами… Честное слово, Григорий Иванович…
Ах ты, горе какое! Жалко мальчишку, но Котовский, обдумав свое положение, решил ехать в Бессарабию, в подполье. Нельзя туда Маркова везти. Никак нельзя! И здесь бросить на произвол судьбы тоже невозможно.
— Знаешь, как мы решим? Определится мое положение — вызову тебя. Можешь положиться на мое слово? Обязательно вызову! А сейчас устроим тебе вроде каникул. Да ты, чудак, что же плачешь? В Москву поедешь — понимаешь ли ты одно это слово? Счастье тебе привалило! Москва! Да я бы сам… с таким бы удовольствием…
— Вот и едемте вместе!
— Пока что нельзя. Не могу я тебе всего объяснить, по никак нельзя.
Постепенно Миша сдавался. Раз так надо — ничего тут не попишешь. Все-таки последние дни перед расставанием они провели невесело. Миша стал молчалив, задумчив. Котовский тоже молчал, примерял и так и сяк, но видел, что придется Маркова отправить, другого выхода не было.