Жена мой поступок одобрила, а живопись — нет, картина у нас не задержалась. Мне потом было очень стыдно перед Виктором, когда он попросил разрешить сделать слайд с полотна для каталога работ. Но и со мной тогда поступили «по-ноздревеки» — никакой болезнью, как позже признался Юра, Белов не страдал, а просто мучился с похмелья… Соответствующее лекарство было куплено на гонорар, художнику полегчало…
Я могу бесконечно вспоминать давние истории — ведь в студенческие годы мы практически не расставались. Жаль, правда, что позже мы виделись не так часто — я много гастролировал, Юра тоже вел цыганскую жизнь, наши маршруты и планы редко совпадали. Но меня по сей день переполняет тепло, когда я думаю о дорогом друге Юре Ковале.
Елена Гилярова. Вечера на Яузе
… И кажется, совсем недавно
Коваль ходил тут богоравный,
И часто на глазах у нас
Он возносился на Парнас.
Это строчки из незаконченного стишка, который я сочиняла к какой-то институтской дате. Шутливый гомеровский эпитет «богоравный» не зря появился — он отражает мое и, наверно, не только мое тогдашнее отношение к Юре. Он был особенный. В институте было много талантливых ребят, но даже среди них Коваль выделялся своей статью, манерой держаться, чем-то трудно определимым. Даже манера говорить у него была особенная, и интонациями его заражались те, кто попадал в его орбиту. К тому же хороший рост, выразительные глаза, невероятное обаяние. И на Парнас он действительно «возносился» на глазах у всех — курсы рисования под названием «Парнас» находились посреди галереи третьего этажа, под самой стеклянной крышей.
Я была на два курса младше и, часто встречая его в институте, познакомилась с ним только на пятом курсе — как-то робела, как младшая перед старшим, или просто чувствовала, что мы с ним разных полей ягоды.
Потом на протяжении года-двух мы иногда пересекались — в компаниях или случайно. Когда он появлялся в компании, то сразу естественным образом становился центром общества, какие бы яркие люди за столом ни находились. Словно в центре комнаты зажигался самый яркий фонарь. По углам разносилось шепотком: Коваль пришел, Коваль пришел, — и все, кто разговаривал в сторонке или дремал в уголке, подтягивались к столу.
Я тогда почти не видела его живописи, и писать всерьез он только начинал. Я читала его шуточные стишки в институтской стенгазете, например такие:
Меня совершенно завораживало его пение, его гитара. И голос-то у него был негибкий, он не тянул звук, не играл голосом, пел отрывистыми строчками на грани речитатива, но столько в этом было невыразимого обаяния, что аж щемило сердце, хотелось слушать и слушать. Тогда-то я поняла, как можно пойти за чужой дудочкой.
Однажды зимним вечером мы шли к метро «Парк культуры», и он рассказывал, что они с Лешей Мезиновым за теяли писать роман, первые строки такие: «Темный крепдешин ночи окутал жидкое тело океана. Наш старый фрегат тихо покачивался на волнах, нарушая тишину ночи только скрипом своей ватерлинии». Какая-то нгутливая серь еэность, лаже торжественность звучала в его голосе, словно он произнес что-то очень важное для себя Много-много лет спустя я открыла «Сусра-Выера» — и узнала начало.
Затем я его долго не видела, иногда только доходили слухи: Коваль стал детским писателем… У Коваля жена-иностранка… По Ковалю сняли фильм… Коваля видели в метро с красивой барышней… У Коваля язва. Видно, не так-то легко давался ему успех.
В начале 80-х я изредка видела Юру на институтских вечерах встречах. Эти вечера были очень интересными, там пели наши замечательные барды — Юра Визбор, Володя Красновский, Юлик Ким, Ира Олтаржсвская, которая после Ады Якушевой руководила институтским октетом, выступало много хороших людей, в качестве ведущего блистал Юра Ряшенцев. Конечно, появлялся на сцене и Коваль — пел свои шутливые песенки про сундук, про Ивана Грозного, читал отрывки из прозы. Он немного погрузнел, и его крупная фигура еще больше выделялась среди остальных. Но в глазах, пожалуй, поубавилось блеска и живости, а появились затаенные усталость и озабоченность.
После смерти в декабре восемьдесят первого года общего нашего друга Валерия Агриколянского Юра с несколькими друзьями собрались у него в мастерской. И решили собираться каждый год в декабре. На следующий год пришло больше народу, и слух об этих посиделках стал шириться.