Он схватил сосуд, шутливо приложил к бутылке Клавы, мол, чокнулись, но она:
– Не, не! Сегодня не чокаясь. Помянем. Знаешь, что скажу... (Галеев нетерпеливо сжимал бутылку, Клавке поговорить охота, а из уважения нельзя не слушать бредни.) Между нами, зря ведь Ушакову долбили. Артистка она была неплохая. Но, как говорится, не пришлась ко двору. Гонору много имела. В нашем положении гонор лишняя вещь. А Виталька сволочь был, прости господи. Ну да что теперь, за упокой душ убиенных...
Клава опустошила свою порцию, утерла губы ладонью, пустую бутылку поставила за диван. Галеев поднес ко рту горлышко и ощутил завораживающий запах, проникающий в каждую клеточку. Каждая клеточка мечтала напитаться водкой. Сейчас прольется внутрь живительная влага и... Он сделал глоток, еще глоток, третий... пожалуй, хватит, это же чужая водка. Ну, четвертый... и совсем маленький пятый, а потом заключительный аккорд – шестой. Вот теперь можно передохнуть. Он оторвался от горлышка, шумно вдохнул воздух и зажмурился, чувствуя блаженство в чреслах. Кайф!!! Когда Галеев открыл глаза, счастливо сиявшие, Клава полюбопытствовала:
– Ну и как? Код не помешал? (Галеев восторженно мотнул головой – нет!) Знаешь, мне рассказывал один мужик, что даже вшиться не страшно. Ну, в смысле – не страшно потом выпить. Рецептом поделился. Перед принятием спиртного надо выжать сок одного... или двух? Да, двух лимонов. Выпить сначала сок, после этого пей, и никакие там ампулы... ничего! Сам так делал. А то вошьешься и мучайся, всеми фибрами души ощущай ампулу в заднице. А потом как не сдержишься и – фью! К праотцам отправишься безвозвратно. Я туда не хочу раньше срока... Ты чего? Эй!.. Лева...
Галеев замер, словно его заколдовали. Вдруг подбородок его начал опускаться вниз, подниматься... снова и снова...
– Блевать тянет? – посочувствовала Клава. – Значит, все же код действует. Смотри-ка, не врут эскулапы!
Галеев не отвечал, вытаращил глаза, его худое и морщинистое лицо побледнело, губы посинели. Он поднялся на ноги, сделал несколько шагов к выходу и повалился на пол, корчась в судорогах.
– Ой! – взвизгнула Клава. – Левка, что с тобой? Не пугай ты меня.
Он еще немного подергался и затих, лежа на боку. Клава некоторое время рассматривала его так и эдак, не понимая, что за выкрутасы он устроил и зачем. Сидел себе, разговаривал, вдруг – брык! Что за ерунда? А он все лежал на цементном полу, не собираясь вставать. Позвала его по имени – не откликнулся. Тогда Клава слезла с дивана, шатаясь, приблизилась к нему. Споткнулась о цементный выступ, грохнулась на Галеева.
– А, черт! – потирала ушибленное место ниже поясницы. – Лева...
Клава перевернула его на спину. Глаза закрыты.
– Лева, ты случайно не умер? – пошутила она.
Молчание со стороны Галеева почудилось Клаве розыгрышем, но заставившим волноваться, она слегка толкнула его:
– Ладно тебе, ты хороший артист, хороший. Вставай, Лева, примем еще по чуть-чуть. – В ответ ни звука, ни движения. Клава вдруг улыбнулась, приблизила губы к его уху и прошептала тоном заговорщика: – Левка, клянусь, что проголосую на художественном совете за повышение твоей ставки! А?
И посмотрела на его реакцию, лукаво прищурившись. По ее мнению, он должен был вскочить и заплясать от радости, ну а потом обмыть обещание. Ставку Леве постоянно рубили из-за пристрастия к алкоголю, а точнее, из-за того, что срывал в нетрезвом состоянии спектакли. Она тоже робко поднимала ручку против повышения его зарплаты по указанию директрисы. Зачем было разыгрывать на художественном совете эти представления, она не понимала, но каждые осень и весну Галеев выдвигался на повышение зарплаты, а потом успешно задвигался обратно. Он же после «задвижения» запивал. Все повторялось два раза в год с неизменной цикличностью.
Клава выпятила нижнюю губу: реакция у Левы нулевая. Клава рассердилась, стукнула его по плечу:
– Кончай пугать! В нашем серпентарии и без твоих шуточек страшно аж жуть.
Галеев и на этот жест не отреагировал, и вообще, лежал безжизненным бревном. Клава перевела взгляд на грудь Левы – не дышит. Но может быть, он дышит незаметно? Она поднесла к его носу руку – никакого движения воздуха. Помимо воли, на нее напала дрожь, как после тяжелого похмелья. Клава затрясла Галеева за плечи, подвывая:
– О-о-ой... Левочка... ты правда умер? Ну скажи, умер, да? О-о-ой... не умирай... будь человеком, не умирай...
А сердце? Вдруг сердце бьется? Она приложила ухо к груди. В груди тихо, как в театре. Умер! – ударило ее так, будто пропустили через Овчаренко электрический ток высокого напряжения. Клава, мигом протрезвев, отползая от него на четвереньках, сначала шептала, затем шепот перешел в крик:
– Помогите! Кто-нибудь! Помогите! Милиция!.. На помощь! Аааа!!!
И понеслась Клава по лестнице вверх, перескакивая через ступеньки. Она бежала темными переходами, крича, словно встретилась с чудовищем. Споткнулась о ковровую дорожку, упала, но не переставала кричать, пока не достигла комнаты дежурного. Дежурный, перепуганный насмерть воплями, дверь не открыл, а предупредил:
– Я звоню в милицию. Все, набрал номер...
– Ой, звони! – завыла Клава, тарабаня по двери. – Звони, миленький, и открой! Мне страшно одной. Вызывай всех! Всех зови! Открой!
– Милиция? – раздалось за дверью. – Срочно выезжайте в театр, у нас опять ЧП. Грабитель забрался в здание театра! Дверь ломает, срочно приезжайте!
– Да пусти меня! – билась всем телом в дверь Клава. – Пусти, гад!
– Все, позвонил, – отозвался дежурный. – Чего орешь? Ты вообще кто?
– Овчаренко я, Клавдия Овчаренко... Пожалуйста, открой!
– Заслуженная артистка?
– Да! Да! Пусти меня, скотина! Я боюсь! Я тебя, гада...
Он приоткрыл дверь, чтобы убедиться в правдивости слов невесть откуда взявшейся женщины, называющей себя Овчаренко. Но Клава навалилась на дверь, приложив все силы, и вломилась в комнатку дежурных. Показывая в неопределенном направлении, проговорила хрипло:
– Галеев... там... Я его... а он никак... Никак он! Слышишь? Никак!
И грохнулась в обморок.
II. А ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ ПРИГОТОВИЛ...
1
Степа встал раньше Яны, сделал легкую гимнастику. Обычно он еще и бегает вокруг дома, не столько о здоровье печется, сколько форму держит. Да и нравится по утрам пробежка, утренний воздух. Но сегодня он проснулся немного позже обычного и на бег уже не было времени. Он приготовил кофе, бутерброды и, подсев на постель, тихонько позвал:
– Яна...
Она повернулась на другой бок и с головой укрылась одеялом. Степа пощекотал ее пятку, Яна дернулась и проворчала:
– Я сплю.
– Тебе в институт, – напомнил Степа, стаскивая с девушки одеяло.
– Первую лекцию пропущу, – уцепилась она за одеяло.
– Не пропустишь. Мне не нужна жена недоучка. Поднимайся, завтрак готов. Или тебе в постель кофе подать?
Тут Яна окончательно проснулась, села, глядя на Степу округлившимися глазами, подозрительно спросила:
– Степочка, что случилось? Ты приготовил завтрак? Ай как интересно... Ну, давай кофе в постель, давай.
Он поднес ей чашку на блюдце. Яна сделала глоток, затем снова уставилась на Степу с изумлением:
– И сахар положил...
– Мало? Я добавлю.
– Нет, нормально. Просто у меня с сегодняшнего дня диета, сахара нельзя... но ради такого случая я отменю диету. А обед ты тоже приготовишь? И ужин? Я все съем.
– Ну, ты, мать, даешь! – хмыкнул Степа, поражаясь женскому коварству. Ни на йоту нельзя послабления давать. – Сегодня я тебе сделал подарок, а подарок потому так и называется, что он редкость. Так что на ужин не рассчитывай, если ты не приготовишь, его никто не приготовит. А теперь подъем!
Степа подхватил Яну на руки и понес в душ.
Не успел Степан переступить порог УВД, как дежурный окликнул:
– Заречный! К Куликовскому на ковер.