— Вот говнюк! — Эдди встал. Пес воззрился на него с любопытством, потом уселся на пол и с озадаченным видом принялся задней лапой скрести кудлатую шею.
— Убирайся! — взвизгнула Марион, комкая в руке бумажный стаканчик.
— Вот говнюк! — повторил Эдди. Пес нехотя двинулся было прочь, к драчунам, но вдруг повернул обратно, тявкнул и зарычал, скаля клыки и облизываясь. Марион вскочила на стул. Пес смотрел на нее, мотая жуткой башкой.
— Ах ты, говнюк, — сказал Эдди. — Вонючка хренова!
Пес бросил на них еще один озадаченный взгляд, а потом, словно это было проще, чем повернуть назад, оттолкнулся задними лапами и, как в лупе времени, полетел вперед — хрипящий клубок черной свалявшейся шерсти.
Эдди заступил псу дорогу, а в следующий миг обнаружил, что подставляет руку, ведь пес так или иначе должен во что-нибудь вцепиться — уж лучше в руку, чем в лицо.
Он почувствовал, как желтые клыки впились в рукав, услыхал собственный судорожный вздох, глухой стон отвращения, родившийся в глубине легких, а через секунду-другую пришла боль.
Пес свирепо урчал, терзая и тряся руку Эдди, словно то была крыса или иная добыча, норовящая спастись бегством.
Эдди почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Он поднял руку — дворняга висела на ней, не разжимая челюстей, хотя Эдди поднял руку несколько раз и без всякой жалости отвешивал зверюге пинки по животу. Он отчаянно тряс рукой, пес подметал задницей пол, скулил сквозь зубы, но хватку не ослаблял. У Эдди возникло странное ощущение: он как бы со стороны наблюдал, как рычащий пес грызет его руку, как Марион пытается броситься на помощь, как сам он отталкивает ее. Крики Марион и рычание пса доносились до него словно бы издалека, а еще дальше, на периферии сознания, гудел поезд, готовый отойти от платформы.
Краем глаза Эдди заметил полицейских в синей форме — почти не сознавая, что видит. Кто-то выкрикнул какое-то мужское имя. Кто-то грубо выругался. Со стуком упал и покатился по полу полицейский шлем. И снова то же грубое ругательство, самое непотребное в английском языке, как считала его мать.
Резиновая дубинка с треском обрушилась на череп пса. Он заверещал, как обезьяна, но хватку не ослабил, наоборот, сильнее стиснул челюсти. Дубинка ударила снова, руки в перчатках вцепились псу в уши. Тот наконец разжал зубы, упал на бок, и один из полицейских за шкирку быстро потащил его прочь, на вытянутой руке, словно собрался швырнуть в мусорный бак.
Марион дрожала как в лихорадке.
— О, господи, — твердила она, — господи боже мой.
Когда она разжала кулачки, на ладонях остались следы ногтей — маленькие белые полукружия на розовой коже. Она не плакала, но выглядела до крайности перепуганной и словно никак не могла поверить в реальность случившегося. Будто не собака укусила едва знакомого ей парня, а произошло нечто совершенно чудовищное. Сжимая пальцами виски, она только повторяла как молитву или заклинание:
— Господи боже… Господи Иисусе…
— Только с корабля, верно? — спросил полицейский.
Эдди почувствовал, как Марион напряглась.
— Да, — ответил он. — Только что с корабля.
— Ирландцы?
— Нет, — отрезала Марион. — Зулусы!
Эдди ощупал свою руку, страдальчески закатил глаза, потом перевел взгляд на полицейского: тот стоял, поджав губы, с каменным лицом, похлопывая дубинкой по ладони, затянутой в кожаную перчатку.
— Ну ладно, — сказал полицейский. — Забудем. — Он словно размышлял о чем-то невероятно важном. И при этом слегка морщил нос.
Мокрое от слез лицо Эдди просияло, а Марион просто подхватила свой рюкзак, будто происходящее вовсе ее не касалось. Рюкзак она потащила за собой по полу, за одну из лямок зацепился пластиковый пакет. Остановившись у газетного киоска, Марион закурила; Эдди видел красный огонек, отражавшийся в стекле.
Он снова взглянул на молодого полицейского, тщетно подыскивая слова, которые разрядили бы напряжение.
— Вам бы надо к врачу, сэр. — Полицейский кивнул на изодранный и перепачканный кровью рукав Эдди.
— Да, — Эдди помассировал руку, — вы правы.
— В наше время, — со значением обронил полицейский, — никогда не знаешь, что выйдет… — Казалось, он посвящает Эдди в великую тайну.
— И снова вы правы, — согласился Эдди. — Никогда не угадаешь.