– Это надо понимать так, что именно герр Виттенбах распорядился перевезти меня сюда? – спросил он осторожно.
– О да! Я не знаю всех подробностей, но он отдал именно такие распоряжения, которые были немедленно выполнены. Золотое сердце у герра Виттенбаха, он столько делает для немцев Нью-Йорка, для общины…
Услышав звук распахнувшейся двери, она замолчала и с самым почтительным выражением лица прямо-таки вытянулась по струнке на манер прусского гренадера. Бестужеву даже любопытно стало – нешуточное уважение ей внушает неведомый герр Виттенбах… Припомнив, что он, собственно, не какой-то призреваемый из милости бедолага, а инженер с европейской известностью, Бестужев постарался придать себе вид не вызывающий, но достаточно независимый – насколько это возможно для человека в унылом больничном халате и разношенных пантофлях на босу ногу. И с любопытством уставился на дверь.
Да, это, безусловно, персона!
Вошел человек довольно пожилой, осанистый, с апоплексически красным лицом, густыми седыми усами, в отлично сшитом, весьма консервативном костюме из дорогого сукна, с массивной, едва ли не в аршин, часовой цепочкой поперек жилета в мелкую серую полоску. В одной руке он держал шляпу, в другой – пухлый кожаный портфель – каковые предметы, в секунду окинув взглядом помещение, непринужденно положил на больничную тумбочку.
Фройляйн Марта взирала на него с несказанным почтением, да и Бестужев оценил загадочного незнакома должным образом. Тот ничуть не чванился, не задирал носа – но от него издали веяло той спокойной, властной уверенностью в себе, что свойственна людям, достаточно давно пребывающим на вершине общественной пирамиды. Уверенностью человека, прекрасно знающего, что одного его слова или небрежного мановения пальца достаточно, чтобы, пользуясь словами классика, пришли в неописуемую поспешность сорок тысяч одних курьеров. «Серьезный дядюшка», – подумал Бестужев. Ему встречались подобные среди сибирских миллионщиков – но тем была свойственная этакая чисто российская непосредственность, удивляющая иностранцев. А загадочный герр Виттенбах был по-европейски основателен.
Через секунду на лице вошедшего расцвела самая обаятельная и дружеская улыбка, он двинулся к Бестужеву, форменным образом раскрыв объятия. Бестужев вежливо поклонился.
В самый последний миг, однако, незнакомый решил не уподобляться героям сентиментальных романов: всего-навсего взял Бестужева за плечи и встряхнул, самую чуточку, крайне деликатно, что было вполне по-мужски, выражало сочувствие и ободрение. Отступив на шаг, присмотрелся:
– Да, хотя доктор Земмельгоф и заверяет, что с точки зрения медицины вы совершенно здоровы, Лео… позвольте вас так называть попросту, я ведь вам в отцы гожусь… вид у вас тем не менее изрядно осунувшийся. Вполне понятно, если вспомнить, что вам пришлось пережить… – он передернулся без всякого притворства. – Ледяная пучина, геенна сущая, сотни погибших… Эти англичане, чтоб их черт побрал… На германском пароходе, я уверен, ничего подобного не могло случиться. Это же так очевидно с точки зрения немецкого порядка: число мест в спасательных шлюпках должно соответствовать числу пассажиров… Эти англичане, заносчивые и самовлюбленные…
– О да, – сказал Бестужев, тоже с искренним чувством. Один бог ведает, как там обстоит на море с хваленым немецким порядком, но в любом случае английские пароходы вызывали отныне у него стойкую идиосинкразию. Не везло ему на английские пароходы, сначала «Джон Грейтон», потом «Титаник»…
– Что же мы стоим?
Немец не вкладывал ни во взгляд, ни в скупой жест никаких особенных эмоций, он попросту повел глазами, сделал незначительное движение рукой – но фройляйн Марта, почтительно подставив ему шаткий больничный стул, сделала книксен и проворно покинула палату.
Бестужев тоже сел, повинуясь тому же скупому жесту.
– Мое имя Конрад Виттенбах, и я, смело можно сказать, пользуюсь некоторым влиянием в немецкой общине Нью-Йорка, – непринужденно сказал гость. – Еще до того, как были опубликованы списки уцелевших и погибших пассажиров «Титаника», наши люди озаботились судьбой плывших на нем немцев – святой принцип землячества и крови, вы же понимаете… Вы – подданный австрийского императора, но немец всегда остается немцем, верно?
– О да, – сказал Бестужев.
– Очень быстро в списках уцелевших обнаружилось ваше имя, и я, узнав, куда вас поместили, велел перевезти вас сюда. Нет, я не хочу сказать, что госпиталь Святого Бернарда так уж плох, но он, так сказать, общедоступен. Мне подумалось, что здесь, в больнице немецкой общины, среди единоплеменников, вы будете чувствовать себя не в пример лучше.