Мы уже знакомы с Ханной Кемпбелл, которой поручили должность сестры-хозяйки. Она заменила мать сотням детей. Не случайно и Райли Аллен, и самый младший из колонистов стали называть ее одинаково — Мамаша Кемпбелл.
А кем и какими были другие наставники? Кто пополнил колонию?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
МИСС САЙКС И ДРУГИЕ
Из рассказов Александра Трофимовского:
Кроме русских воспитателей на острове были и американцы. И самый главный среди них — доктор Герберт Коултер, человек пожилой и совершенно лысый. Череп его сиял, как бильярдный шар. И в первый же день знакомства он получил от нас кличку Мистер Плешь.
Коултер знал не больше десятка русских слов. Потому в казарму приходил всегда в сопровождении переводчика мистера Рутке.
Директор колонии любил рассказывать нам истории о том, как в молодости охотился в лесах Флориды. То ли сами рассказы были скучными, то ли перевод скверным, но мы откровенно зевали, не могли дождаться окончания очередной охотничьей небылицы. И при первой возможности пытались улизнуть.
И вот что мы придумали. Любой, кто заметит появление доктора Коултера, должен закричать: «Мистер Плешь». И по этому сигналу все бросались кто куда.
Между тем у нас был собственный рассказчик — Павел Окунев, большой мастер страшных историй. Вот его мы слушали с удовольствием.
…Однажды дождливым вечером мы сидели в своей казарме и слушали один из жутких рассказов Павлика. Электричества не было, и при свечах, не столько освещавших просторное помещение, сколько рождавших таинственные полутени в углах казармы, голос рассказчика звучал особенно зловеще и устрашающе.
Мы были так увлечены рассказом, что не сразу услышали, как отворилась дверь. К столу, за которым мы сидели, подошла женщина, высокая и красивая. Она заговорила по-английски, сказала, что ее зовут мисс Сайкс и что она наша новая медицинская сестра.
Мисс Сайкс прошла между кроватями, зачем-то потрогала одеяла, пощупала подушки и, не проронив больше ни слова, так же таинственно удалилась.
На следующий день она пожаловала к нам снова, но уже в сопровождении Коултера и Рутке. При дневном свете медицинская сестра выглядела еще эффектнее — яркая брюнетка с васильковыми глазами и спортивной фигурой. Она с неудовольствием тыкала пальцем в наши соломенные подушки и старые разноцветные одеяла, согревавшие нас на всем долгом пути из Петрограда, и при этом что-то быстро и требовательно говорила своим спутникам. А Коултер и Рутке лишь виновато кивали головами и твердили:
— Йес, мисс Сайкс! Йес…
Затем мистер Рутке выстроил нас в одну шеренгу и скомандовал:
— Всем вытянуть руки ладонями вниз!
Мисс Сайкс, пройдя вдоль строя, внимательно осмотрела наши руки, отделила тех, у кого обнаружила чесотку, и отправила их в лазарет.
Уже к вечеру нам выдали новые одеяла. Медицинская сестра аккуратно застелила две крайние койки и показала жестами, чтобы и мы сделали точно так же, по ее образцу.
Назавтра казарму было не узнать. На окнах появились занавески, на тумбочках — салфетки, столы застланы светлыми скатерками, и даже чугунные колонны, подпирающие потолок, увиты лентами из голубой и розовой материи.
Каждое утро мисс Сайкс совершала обходы казарм. И почти всегда после ее обхода появлялось что-нибудь новое — стулья, зеркало, бачки с водой у входа и графины с водой на столах.
Мы были уже большими мальчиками. Нам исполнилось по двенадцать-тринадцать лет. И кое-что понимали. Мы видели, какими масляными глазами смотрит шестидесятилетний Коултер на молодую красивую медсестру. Она это тоже видела и легко добивалась своего. Ради нас. А у Коултера, кроме Мистера Плешь, появилось и другое прозвище — Женолюб.
Мисс Сайкс исчезла столь же внезапно, как и появилась. Говорили, что вернулась в Америку. А ее место заняла другая медицинская сестра — миссис Горн, полная противоположность своей предшественнице.
Мисс Сайкс всегда приветливо улыбалась, а миссис Горн, если мы к ней обращались, не удостаивала нас ответом. В лучшем случае цедила слова сквозь зубы.
Бывало раньше, мисс Сайкс приходила к нам и пела веселые американские песенки. У нее был приятный голос. Мы старались подпевать, хотя большинства слов не понимали.
Надо ли говорить, что миссис Горн ничего подобного не делала. Она почему-то ненавидела нас, русских мальчишек, и однажды в ее руках появился собачий арапник — длинная охотничья плеть с короткой рукояткой.
Как-то миссис Горн зашла в казарму и увидела табачный дым. Куривший мальчишка успел сбежать. А в это время на койке сидел, играя разноцветными морскими камешками, Ваня Хабаров. Миссис Горн о чем-то его спросила. Ваня подумал, что она интересуется его фамилией и ответил: «Я — Хабаров». Медицинская сестра, закусив губу, дважды ударила мальчика арапником по спине, приговаривая: «Хаба, хаба!» Наверно, она приняла слово Хабаров за какое-то оскорбление.
От боли и обиды Ваня горько заплакал. А нас будто охватило оцепенение. Такого просто не могло быть!
Но вот мы очнулись и начали угрожающе надвигаться на миссис Горн. Она переложила арапник в левую руку, а в правой появился револьвер. Он был направлен на нас, и презрительная улыбка медсестры не оставляла сомнения — она готова стрелять.
Это происшествие оставило глубокий след в моем сознании. И не только в моем. Мы остро почувствовали свою зависимость от обстоятельств и от чужой воли. Не всегда благожелательной и доброй. Что наши испытания судьбой еще далеко не завершились.
Благо, больше миссис Горн с ее арапником и револьвером в колонии не появлялась. Никто из нас не стал жаловаться ни Бремхоллу, ни Мамаше Кемпбелл. Но, видимо, о ее поведении стало известно начальству.
Как-то утром двое австрийских военнопленных (они выполняли в колонии подсобные работы) внесли в нашу комнату застланную койку. Затем поставили рядом тумбочку. Мы решили, что к нам подселяют новенького. А когда вернулись с купания, видим, сидит на койке старичок в темно-зеленом байковом пиджаке. На одеяле разостлана газета, а на ней лежат табак и коробка с папиросными гильзами.
Старичок ловко набивал гильзы табаком, и рядом с ним уже появилась внушительная горка готовых папирос.
— Вы у нас будете жить? — спросили мы незнакомца.
— Если не возражаете.
— Мы не против.
— А теперь давайте знакомиться. Мое полное имя — Жорж Шарль Альфред де Мюссе. Я профессор филологии Томского университета. Но лучше обращайтесь ко мне Альфред Густавович. Так меня зовут мои русские студенты.
Кто он и откуда? Как оказался в России? Что привело его к нам? Мы с интересом и даже удовольствием наблюдали за действиями старика.
Пальцы Альфреда Густавовича ловко ухватывали щепотки табака, а речь с легкой картавинкой текла плавно и доброжелательно:
— Итак, мальчики, официально я уже вам представился. Пойдем дальше.
По национальности я швейцарец. Но вся моя молодость прошла во Франции. Это чудесная страна очень разных людей и многих языков. И я с детства стал понемногу разговаривать на нескольких языках — в том числе и на русском, потому что во Франции много выходцев из России.
Хочу вам сказать то, что обычно говорю своим студентам на первой лекции. Даже у самого примитивного животного есть язык. Но человеку он дан не только для того, чтобы отличить кислую капусту от сладких конфет. И не для того, чтобы облизываться от удовольствия или дразниться, показывая язык. Тогда для чего же он? Как вы думаете?
— Чтобы разговаривать, — уверенно ответил кто-то из нас.
— Верно. Как дороги соединяют города и страны, так языки связывают людей и помогают им знакомиться, слышать и понимать друг друга. Хотя глухонемые разговаривают только жестами. Или, например, азбука Морзе…
— Мы ее знаем, — не удержался я.