Выбрать главу

В то время во Владивостоке находилось много беженцев. И среди них профессора Московского и Санкт-Петербургского университетов. Лекции, которые мы слушали, были на самом высоком уровне. И обо всем этом заботились американцы, не жалевшие для нас ни средств, ни времени.

Я поступил в Коммерческое училище. Вместе со мной занимались: Лубонский (умница и скрипач, он никогда не расставался со скрипкой), Летунов (высокий красавец, умевший как-то по-особому, очень элегантно носить наши не очень-то шикарные одеяния), Рыбник (среднего роста, но плотного телосложения, всегда уравновешенный) и, наконец, Дейбнер, мой друг Леня Дейбнер (и в Коммерческом училище он был первым и недосягаемым).

Нас по-прежнему называли мальчиками, мальчишками, подростками… Но это по инерции, по старой привычке. Иначе зачем бы нас прятали и прикрывали от призыва в армию. Мы себя чувствовали уже мужчинами, сформировавшимися физически и духовно. А кое-кто ходил и в женихах. Вот только жаль, что невесты наши оказались, как это бывает в сказке, вдалеке от нас — на острове, окруженном льдами.

Под опекой Красного Креста находились сотни русских детей. Родители не могли позаботиться о нас. Но это делали американцы, думая не только о хлебе насущном, но и о нашем будущем. Они организовали много кружков и курсов. Учили шить, столярничать, печатать на машинке, ремонтировать обувь, стенографировать, делать прически, помогать поварам и медсестрам… Мы изучали иностранные языки, учились плавать и управлять парусом, обучались в скаутских отрядах тайнам выживания… Научились играть в незнакомую для нас игру — волейбол. А вернувшись в Петроград, распространили его по всему городу. Возможно, что от нас, колонистов, волейбол пошел по всей России и стал одним из самых популярных видов спорта.

Американцы воспринимали нас не как общую массу, не как толпу детей. В каждом колонисте они пытались увидеть личность и разглядеть способности.

Любовь к фортепиано по-прежнему оставалась одним из самых сильных моих увлечений. Я узнал, что во Владивостоке есть музыкальная школа, но обучение в ней платное. Слух о моих трудностях дошел до Райли Аллена. И Красный Крест обязался оплачивать счета за уроки. Были оплачены также ноты и даже моя стрижка в парикмахерской перед ученическим концертом.

В нашем Коммерческом училище был большой зал с концертным роялем на эстраде. Мне разрешили здесь упражняться после уроков.

Помню, как-то в зал вошла группа американцев. Молодая девушка села за рояль и исполнила вальс Шопена. Потом наступила моя очередь. В своем более чем скромном костюме я подошел к инструменту. Гости меня окружили. А я думал: «Вот я, плохо одетый, играю лучше этой богатой девушки».

Но вскоре мои музыкальные занятия прекратились. В этом зале стало заседать Учредительное собрание Дальневосточной республики. Не только наши воспитатели, но и мы сами чувствовали: политические события могут изменить нашу жизнь.

Зимой в газетах, которые мы иногда покупали, стали попадаться листовки большевистского подполья. Мы знали, что на близлежащих сопках есть партизаны. Иногда ночью к нам стучались и просили лекарства. Наш доктор Ливеровский был человеком милосердным, человеком вне политики. И он приходил на помощь.

Запомнился такой случай. Мы возвращались на поезде домой. Когда вошли в казарму, уже стемнело. Нам обычно оставляли ужин, который мы съедали тут же, на кухне. Вдруг стук в окно. Открываем дверь. Стоит человек, но вместо слов — мычание. Спрашиваем: что с тобой? Вместо ответа он показывает — ему отрезали язык. Мы, конечно, снабдили его чем смогли: пищей и медикаментами. А кто отрезал ему язык, так и не узнали.

А через несколько дней я увидел на улице Владивостока демонстрацию. Люди несли флаги и полотнища с революционными лозунгами. Я не могу сейчас, много лет спустя, вспомнить последовательность событий. Но однажды утром выходим на станцию — поезда не ходят. Пошли на занятия пешком по рельсам. А это девять километров. Видим, у ближайшего поворота рельсы взорваны, а рядом японский часовой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

УИКЕНД

Слух о том, что на остров собираются мальчики, дошел и до «второреченских мисс». Узнав такую новость, они стали визжать от восторга и готовиться к этому событию, которое сочли не менее важным, чем встреча Нового года.

Любой праздник — это уборка, прическа, цепочки и колечки, туфельки, кружева и бантики, тряпочки и ленточки и, разумеется, наряды. Всем этим девочки стали заниматься, одновременно втянув в орбиту своих хлопот воспитательниц и даже медсестру.

В это самое время мамаша Кемпбелл привела к колонисткам женщину средних лет, очень важную особу. Она прибыла из Владивостока вместе с дочерью, их ровесницей. Обе — толстухи, и обе одеты в яркие и даже кричащие платья.

— Я занимаюсь благотворительностью и пришла посмотреть, чем могу вам помочь, — сказала дама.

— Вот бы отдали они нам свои шелковые платья, — шепнула Лена Соколова, наклонившись к уху Ирины Шматок. — Мы бы из них ленточек нарезали.

При этих словах Лена потрогала свои косички, очень нуждавшиеся в подобном украшении.

Но платья остались при их владелицах. Дама и дочь ее исчезли столь же внезапно, как и появились. Ирина и Лена так и не узнали, чем же закончилась благотворительная акция. Да, говоря по правде, им это было не так важно. Куда важнее к приходу гостей приодеться.

У старших девочек сложился свой стиль одежды. Темно-серые пальто из толстого драпа были сшиты по единому образцу. Головным убором служила пилотка из синего сукна, украшенная красным эмалевым крестиком. Но когда американцы выдали им пряжу, началось повальное увлечение вязанием. Кто-то придумал восьмиугольный берет с помпоном на макушке. Он получил такую популярность, что колонисты продолжали его вязать и после возвращения в Петроград. И если сегодня в Санкт-Петербурге навстречу вам попадется школьница в восьмиугольном берете, знайте — это вы встретили правнучку одной из колонисток.

Одинаковой была не только верхняя одежда, но и юбки, синие и серые, а также спортивного покроя блузки того же цвета. Девочки не страдали от такого однообразия, а даже гордились — все они петроградки, из одного города. Одна команда.

Но теперь, перед встречей с мальчиками, им захотелось перемен.

— Девочки, — вдруг вспомнила Ирина Венерт, — Мамаша Кемпбелл обещала нам фланель.

— А Барл Бремхолл обещал подарить швейные машинки, — сказала Ксения Амелина.

— Я думаю, на складе немало и другого добра, — предположила Оля Колосова.

Они не стали терять времени, и вскоре вся группа, ведомая Ханной Кемпбелл, подходила к приземистому складскому зданию. Через несколько часов казарма превратилась в швейную мастерскую. Книги и тетрадки на столах уступили место мягким рулонам материи. Обязанности распределились сами собой. Одни принялись кроить, а другие — строчить на машинке.

Фланель оказалась разных цветов, на любой вкус — голубая, синяя, белая, розовая, кофейная… Синяя пошла на юбки, а белая — на матроски. Синими были и узкие полоски, которые нарезали для воротничков.

В то время самой модной и шикарной считалась юбка-круг. И когда подошло время примерки и подгонки, то каждую обладательницу столь желанного наряда окружала целая комиссия, которая, выравнивая круг, буквально ползала на коленях.

Не прошло и двух дней, как новый гардероб был готов.

Сноровка юных швей поразила Бремхолла. Вместе с другими воспитателями он был приглашен на смотрины, своеобразную демонстрацию мод. Девочкам хотелось, чтобы их работу оценил именно мужчина. Ведь то, что они придумали и смастерили, предназначалось для мужского глаза. И прохаживаясь по подиуму, которым служил проход между кроватями, они невольно оборачивались в сторону заместителя начальника колонии, ища его одобрения.