— Знаю. Об этом нам рассказывала Людмила Алексеевна.
— Людмила Алексеевна?
— Да, наша учительница истории.
— Но она могла не знать, что особняк Лаваля посещали Пушкин, Карамзин, Крылов, Гнедич, Грибоедов, Мицкевич, Лермонтов…
— Думаю, не знала. Вы первый, от кого это слышу, — говорю я, чтобы утешить моего провожатого.
Между тем мы подходим к львиной паре, украшающей подъезд, ради которой мы и направились к набережной Красного Флота. Узнаю, что каменных львов почему-то называют «философами». «Ничего удивительного, — думаю я про себя, — невольно станешь философом, простояв два века на одном месте. Конечно, их вахта куда короче, чем у сфинксов, но и львам пришлось многое увидеть».
— Сообщу вам еще одну удивительную вещь, о которой мало кто знает. Пол в вестибюле этого особняка выложен мозаичными плитами, доставленными с острова Капри, из дворца императора Тиберия.
После таких слов невозможно не войти внутрь. С трепетом ступаю по мозаичным плитам, которых касались ноги римского императора и самых знаменитых российских писателей. Но вдруг начинают подавать сигналы мои карманные часы. Пора прощаться. Меня ждет бывший колонист Виталий Васильевич Запольский. Пусть подъезд его дома не стерегут львы, а в комнатах скрипучие половицы, зато он — живая история.
Запольский встречает меня в халате и тапочках.
— Извините за мой непрезентабельный вид. Жена в отъезде. Мы с Кузей остались вдвоем.
Запольский подошел к клетке с попугаем и постучал по ней ногтем. Попугай точно повторил количество ударов.
— Мама нас оставила. Но мы умеем встречать гостей. Не правда ли, Кузя? У нас есть фирменное блюдо. Вы любите оладьи со сметаной?
Последние слова обращены уже ко мне.
— Кто же их не любит?
— Тогда помогите мне. Я люблю игру на фортепиано в четыре руки. А приготовление оладий — тоже в своем роде искусство. Будете мне ассистировать. Ну, хорошо… Давайте сначала разведем дрожжи водой. Кстати, они отменного качества. Как и мука. Она из австралийской пшеницы… Яйца, молоко, соль, сахар… Все на месте. Оладьи — единственное, что я готовлю сам. Жена признает в этом деле мое превосходство. Теперь греем сковороду. Смажем ее гусиным жиром… Это мой фирменный секрет. Так и быть, делюсь им с вами. А вот второй секрет — для смазки сковороды я использую гусиные перья. Как видите, с их помощью можно создавать шедевры не только на бумаге.
На столе растет горка оладий. Я достаю из портфеля красное вино:
— Это мускат. Бутылка из массандровских подвалов. Коллекционный экземпляр.
Запольский надевает очки и долго рассматривает бутылку, перекладывая из одной руки в другую.
— Порадовали меня, старика. Давно не пивал я настоящего вина. Хотя, — он переходит на шепот, — жена мне не разрешает пить.
— Виталий Васильевич, почему вы говорите шепотом?
— Потому что нас подслушивает этот мерзавец. — Он показывает на клетку. — Наш Кузя — плут каких свет не видывал. Настоящий соглядатай. Они с женой в заговоре против меня. Поверьте, многое из того, что здесь происходит, жена по приезде узнает. Обратите внимание, Кузя прикрыл веки… Притворяется, что дремлет. Но это уловка.
— Надо бы его тоже угостить вином.
— Хорошая идея. Пока не пробовал.
Мускат разлит по бокалам. Горка оладий быстро уменьшается.
— Ну что, нравятся? — с гордостью спрашивает Запольский.
— Не то слово. Рецепт я записал в свой блокнот.
— Так и быть. Подарю вам банку гусиного жира. А теперь расскажите, как провели день, что увидели в нашем городе?
Я рассказываю о сфинксах, о дворце Лаваля. Запольский пригубил вино и почмокал губами.
— Сфинксы из древних Фив, — сказал он задумчиво. — Меня всегда поражала одна мысль. Когда я родился, они уже были… Когда родился мой папа, они тоже были… Были они и при моих дедах и прадедах… Когда родился Иисус Христос, сфинксам уже было полторы тысячи лет. Невольно начинаешь думать, что вся наша жизнь — не более чем мгновение.
— Но сфинксы — всего лишь каменные изваяния. У них нет памяти, а тем более — сердца.
— На это трудно возразить. Но возможно, египтяне были не так уж неправы, когда считали, что созданные их же руками каменные чудища обладают некоей таинственной силой и даже властью над людьми. В отличие от них, мы ходим, едим оладьи, играем на скрипке… Но при этом не можем осознать мир, в котором обитаем. Нам не достает времени. Век наш слишком короток. А опыт предшествующего поколения мало чему учит потомков. Мы повторяем ошибки. Снова и снова…
— А вам приходилось ощущать на себе силу и власть сфинксов?
— Порой и я прихожу на пристань к Академии художеств. Что-то притягивает. И каждый раз чувствуешь покой и вдохновение.
— Вдохновение? — удивился я. — Но там, на пристани, вас не ждет свидание с хорошенькой женщиной. Вас встречают пустые и холодные глазницы. Что, кроме страха и трепета, могут они вызвать?
— Я композитор, который пишет музыку для театра. Но, оказавшись рядом с гранитными великанами, преображаюсь, становлюсь другим. Я начинаю сожалеть, что Бог не наделил меня талантом писать симфонии, большие эпические произведения, обращенные к вечности. Вдохновение там особого рода. Непередаваемое ощущение времени… Оно подхватывает тебя, как водный поток, и несет неизвестно куда. Мне кажется, не вперед, а назад. В далекое прошлое. Не в прошлом ли находится истина, которую мы хотим обрести? Заметьте, слова «Нил» и «Нева» весьма созвучны…
— В ваших словах много грусти.
— Что поделаешь, жизнь подходит к концу. Обидно думать, что этому попугаю дано прожить дольше, чем мне.
— Но в клетке.
— Да, в клетке. А сфинксы — на постаменте. Но ничего страшного. Пусть наш век короток. Зато мы знаем вкус этого прекрасного муската и секрет приготовления оладий.
С этими словами Виталий Васильевич окунул очередную оладушку в густую сметану и отправил в рот.
С обедом было закончено. Запольский поставил на то место, где только что стояла бутылка вина, настольную лампу.
— Я приготовил фотографии, которые вас так интересуют. Какую показать прежде?
— «Йоми Мару». Мне интересно увидеть, как выглядело судно, на котором колония отправилась в путешествие. Но куда больше интересует продолжение вашего рассказа.
— Да, рассказ о нашей одиссее бесконечен, как сказки Шахерезады. И длилось наше путешествие столько же — тысячу дней и ночей. А тысяча первый — стал праздником, днем нашего возвращения домой.
Когда мы садились на пароход, я был уже не тем мальчишкой, который два года назад стоял в петроградской квартире у раскрытого чемодана, размышляя, что взять с собой в дорогу — микроскоп или стопку книг. Тогда мне было шестнадцать, а теперь уже исполнилось восемнадцать. А моему другу, Лене Дейбнеру, — даже двадцать. Нам многое пришлось увидеть и испытать за эти два года. В том числе и смерть… Я встречал могилы везде. Не только на погостах, но и в лесу, на краю пшеничного поля, на крутом берегу реки… А то и просто возле дома, где жил его прежний хозяин. Человечество сошло с ума. Коллективное сумасшествие, которое, благодаря стараниям и заботам американцев, обходило нас стороной.
Мы, дети, ждали парохода, как ждут мессию. И вот он пришел. С загадочным, как в восточной сказке, названием. «Йоми Мару» остановился не возле острова, как мы ожидали, а напротив управления Красного Креста. Довольно далеко, чтобы его увидеть. А когда увидели… Посмотрите на эту фотографию, и вы поймете наше разочарование. Мы даже решили, что ошиблись, так как пароход был черного цвета. Такого же цвета, как уголь, который он перевозил прежде. Словом, темный и старый на вид. Но вот кто-то рассмотрел на трубе красный крест. А на борту — большую белую надпись на английском языке: «American Red Cross». Да, это тот пароход, на котором мы поплывем домой.