Хохлушкин послушно тронулся с места, но в эту минуту произошла неожиданность: в руке Ивана Маленького вдруг оказался топор, никто не заметил, когда и откуда он успел извлечь этот топор, и рука его уже было взметнулась над головой остолбеневшего стрелка, когда бригадир опередил близнеца:
- Брось, Ванек, - вклинился он между ними, - этим делу не поможешь, только крови прибавится. Лучше мамане моей передай, чтоб не убивалась, скоро буду. И Марию не бросайте, пропадет. - И снова шагнул вперед. Пошли, служивый, чего ждать.
Алимушкина еще трясло от бешеного возбуждения, лейтенант был заметно раздосадован таким оборотом, пальцы его теребили пуговицу кобуры, но память уже возвращалась к нему, и, поворачивая следом за Хохлушкиным, он успел лишь погрозить Ивану Маленькому:
- Я с тобой еще поговорю, кулацкая рожа, в другом месте, ты у меня еще споешь лазаря! - И напоследок Золотареву. - Не задерживайся, рассусоливать некогда, айда бегом...
В дрезине было накурено и жарко. Здесь под присмотром второго стрелка уже сидели двое, судя по всему, те самые - из Бобрик-Донского: сивоусый старик с волосатыми ушами и парень лет около тридцати, в путейской фуражке, весело скаливший на вошедших золотозубый рот.
Дрезина просигналила в третий раз, вздрогнула и, набирая разгон, поплыла мимо разъезда. Золотарев инстинктивно скользнул взглядом вдоль полотна, вздохнул и захлебнулся собствен-ным вздохом: вровень с дрезиной бежала Мария со сведенными в крике губами. Постепенно она все более и более отставала, дрезина, гремя по стрелкам, выходила на прямую, бегущая фигурка продолжала уменьшаться в размерах, пока ее выбившаяся из-под платка рыжая прядь не сделалась крохотным пятном в голубой перспективе убегающей в даль дороги.
- Ишь ты, - кивнув в окно, осклабился золотозубый, - переживает девка. - Он стрель-нул озорным глазом на Хохлушкина. - Твоя, видать, бригадир? Тот молча сидел в углу, запрокинув голову и устало прикрыв веки. - Про тебя, брат, земля слухом полнится, говорят, все науки превзошел, ни чума, ни язва тебе ни по чем, из топора суп варишь, коммунией жить норовишь. Чуди - не чуди, а припухать тебе теперь вместе с нашим братом-красноушником до самого "приведения в исполнение". И никакие речи тебе не помогут. - Не услышав ответа, он принялся за напарника. - Слышь, Никитич, чудаки нынче на трояк - пара, сами под вышку лезут, жить неохота. Нам с тобой хоть есть чего вспомнить, пожили в свое полное удовольствие, а эти-то телята за какой хрен туда же?
Но старик тоже молчал, изредка, с угрюмой злостью сплевывая себе под ноги...
На подходе к Узловой их неожиданно накрыл проливной дождь с громовыми раскатами и трескучим полыханием молний. Последние километры дрезина, казалось, плыла сквозь водяную завесу, в которой призрачно растекалась цепь пригородных построек. Когда же из дождевого месива смутно вырисовались первые станционные коробки и дрезина сократила ход, Алимуш-кин деловито наклонился к Золотареву:
- Давай, комсомол, дуй сейчас прямо к себе в райком. - Он заметно отмяк от недавнего ожесточения. - Там для тебя у Богата кой-чего от нас оставлено. - Затем добавочно подмиг-нул. - У меня закон: долг платежом красен. - И снисходительно подтолкнул его к выходу. - Топай, комсомол...
Перед тем, как шагнуть в дождь, Золотарев скосил взгляд в угол, в сторону бригадира: тот сидел, все так же запрокинув голову, но глаза его теперь были широко открыты, словно прогля-дывая перед собой что-то такое, что недоступно обычному зрению. На краткий миг взгляды их скрестились, но, к удивлению Золотарева, в глазах у того не было ни укора, ни осуждения, одна только тоска - долгая, глубокая, иссушающая. С этим Золотарев и вышел в ливень, в город, в наступающий день.
Миша встретил Золотарева без особой радости, но с самого начала был подчеркнуто уважителен, даже ласков.
- Не садись, - Богат стал рыться в ящике стола, - дело у меня к тебе короткое, раз-два и - готово. Вот, - пряча от него глаза, тот протянул ему конверт, - приказано вручить по принадлежности, личное указание товарища Лямпе. - Миша задумчиво поскреб щетинистый подбородок, устремляясь взглядом куда-то мимо него, вздохнул мечтательно. - В Сочи поедешь, Илья, "там море Черное чарует взор", везет людям! - Затем поспешно поднялся и, не протягивая руки, понапутствовал. - Заслужил - получай и будь здоров...
Золотарев вышел из райкома с полным осадком этой их последней, как потом оказалось, с Мишей встречи. Его не оставляло ощущение, что Богат знает о нем много больше, чем это полагалось тому по должности, и поэтому на душе у него скребли кошки: "Сам же сосватал, а теперь нос воротит, очкарик вшивый!"
После дождя город выглядел чище и просторнее. Всё вокруг - мостовые, дома, деревья, провода электропередач - дымилось и отсвечивало в сиянии умытого утра. По уличным водостокам текла, летела, струилась шальная, с песчаным отливом вода. Взбудораженный ливнем, птичий галдеж упоенно сливался с ревом и блеяньем во дворах и перекличкой паровозов на станции. Все предвещало в течение дня зеркальное вёдро.
По дороге домой Золотарев не выдержал, распечатал конверт, заранее догадываясь о его содержимом. В нем оказались триста рублей и курортная путевка на полный месячный курс. Некоторое время он машинально перечитывал текст именного формуляра, и все события минув-шей ночи вдруг сосредоточились для него в этом прямоугольничке мягкого картона: недолгое застолье, бдение у озерка, плач Марии, отречение Петруни, арест. Пальцы его внезапно ослабли, бумажка выскользнула из рук, шлепнулась в дождевую стремнинку у его ног, затем, медленно намокая, понеслась вдоль водостока и вскоре исчезла из вида.
В этот день он в первый и последний раз в жизни напился до глухого бесчувствия.
* * *
Золотарев проснулся от предупредительного прикосновения к плечу: над ним склонялось застенчиво улыбающееся лицо знакомого капитана:
- Все проспите, дорогой товарищ, подлетаем, вон она красота какая внизу!
Самолет с сотрясением снижался, и в ближний к Золотареву иллюминатор, быстро разраста-ясь, текла ослепляющая голубизна, схваченная по краям рыже-зеленой щетинкой тайги. Вода под крылом все светлела и ширилась, пока не заполнила собою стекло целиком, и, окончательно осваиваясь с явью, Золотарев облегченно догадался: "Байкал!"
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Где-то под Иркутском состав вдруг загнали в тупик, и после нескольких часов ожидания Федор подался в головной вагон к Мозговому узнавать насчет отправки. Полустанок оказался крохотный, на три разъездные ветки, с единственным станционным строением где-то чуть не у самого семафора.
Над полустанком, над тайгой вокруг опускались сумерки. Воздух был напоен комариным звоном и духотой. Лес по обеим сторонам полотна вытягивался в перспективу пути сплошной шпалерой без просвета или неровностей. Вот так, вблизи, а не через люк бегущего вагона, он, этот лес, казался Федору еще запутанней, еще теснее.
"Сколько его, лесу-то, здесь, - невольно захватывало у него дух, - на тыщу верст, видно, всю Рассею застроить можно, не то что у нас: с бору по сосенке".
Мозговой встретил его хмуровато, начальству заметно было не до гостей:
- Здоров, солдат, давно не видались, чего скажешь хорошего, а то все с дерьмом лезут?
Только тут Федору стало понятно его состояние: тот оказался довольно основательно пьян, причем, что называется, злым вином, а потому был в унынии или, вернее, в ожесточении.
- Да я насчет отправки, - миролюбиво облегчил его Федор, - а не в настроении, так я уйду.
Миролюбивость гостя мгновенно укротила хозяина, жесткое лицо его смягчилось:
- Ладно, солдат, садись, гостем будешь. Только чего ж я тебе скажу? Кол, понимаешь, и тот иногда стоит, а эшелону Сам Бог велел. Эх, народ, народ, куда торопиться-то? - Он настраивал-ся на философский лад. - Знаешь, как умные люди у нас в Нагаеве говорили: чем больше сидишь, тем меньше остается. Лучше давай-ка вот со мной за компанию рванем по маленькой, чтоб душа на простор пошла!.. Эй, мать, изобрази-ка нам с солдатом чего-нибудь, сама знаешь чего!
Неожиданно для Федора из темного угла вагона выявилась жердеватая старуха с таким же жестким, как у Мозгового, лицом: