- Пора, товарищи. - Он встал и первым повернул к выходу. - Дорога дальняя, а времени у меня - сами знаете.
Выходя, Золотарев спиной чувствовал их неприязнь, но к этому он был равнодушен: не по рангу злоба. Уже выйдя, обернулся и, поверх голов понуро идущих за ним сотрапезников, перехватил взгляд стоявшего на пороге Ивана и окончательно поняд, что тот узнал его, помнит, не держит зла.
По дороге Золотарев, как бы невзначай, спросил Шилова:
- За что хоть сидит-то твой малохольный?
- Вроде за секту и тянет. - В том еще бродило раздражение несостоявшегося застолья. - Ни за что не посадят.
Весь следующий путь Золотарев так и не проронил ни слова, он словно бы потерял всякий интерес к поездке, неясные предчувствия неотвратимой и грозной перемены в его жизни впервые легли ему на сердце, вызывая в нем глубокое, почти физическое отвращение ко всему окружающему.
2
Затем, в колготне встреч, заседаний, разъездов, Золотарев снова забылся, войдя в обычный азарт деловой круговерти, но в редкие минуты полного одиночества, в особенности по ночам, химеры прошлого опять принимались душить его, и он, охваченный смятением, искал хоть какого-нибудь дела, чтобы занять себя. Так или иначе, темные предчувствия не оставляли Золотарева, и, сам того не сознавая, он всеми способами оттягивал свой отъезд на острова. Временами ему мерещилось одно и то же навязчивое видение: вода, много воды и он в ней, в этой воде, как в аквариуме. Золотарев гнал от себя это бредовое наваждение, но оно, пробиваясь сквозь царившую вокруг него суету, вновь и вновь наваливалось на него, порою доводя его до тихой ярости.
Время шло, дни складывались в недели, матерело, набирало разгон душное лето, а Золотарев все еще торчал в области, петляя вокруг Байкала по самым захудалым хозяйствам. Москва не подгоняла, министр, видно, был доволен таким оборотом дела: чем меньше шума от возможного преемника, тем спокойнее. Тревожились, правда, Курилы - на его имя в Иркутск шел запрос за запросом, но это было не в счет: подождут!
Когда же откладывать отъезд долее стало невозможно: его задержка сделалась слишком заметной для окружающих, - он напоследок попросил Шилова отвезти его куда-нибудь, наобум, без цели и направления.
Выехав ранним утром, они почти до полудня кружили по приозерным дорогам: Байкал то исчезал из вида, то появлялся снова, будто звал, будто приманивал к своему прохладному берегу.
- Время заправляться, Илья Никанорыч, - определил Шилов, кивнув в сторону часов на щитке. - Тут поблизости рыбнадзор живет, мужик правильный, дело понимает, если не возражаете?
- Смотри сам. - За несколько недель круговых поездок Золотарев свыкся с прозрачно потребительским лексиконом своего временного водителя: на языке Шилова "правильный мужик", который "понимает дело", означало лишь степень очередного гостеприимства, не более того. - Только в меру.
- Кувшин меру знает, Илья Никанорыч, - сразу же оживился тот, сворачивая к берегу, - больше меры не нальет.
Безлесый берег полого спускался к воде, вернее, к камышу над водой, сплошным массивом уходившему далеко в озерный простор. Вскоре дорожная колея, выскользнув из-под колес, ушла в сторону параллельно озеру, а машина запрыгала по прибрежным кочкам к возникшему впереди у самой поймы камышовому же шалашу.
- Устраиваются люди! - возбужденно хохотнул Шилов, выбираясь из машины. - А тут крути баранку сутками, всю жизнь в бензине, как в дерьме. Сергеич!..
Сначала никто не откликнулся, тишина отозвалась лишь россыпью птичьего гвалта, потом сквозь камыш выявилась и тихо поплыла к ним навстречу выцветшая фуражка полувоенного образца:
- Петру Евсеичу, с большой кисточкой! - В узком проходе между зарослей обозначился нос лодки и сразу же вслед за этим стоящий в ней с шестом в руках рослый парень в брезенте с ног до головы. - Сколько лет, сколько зим!
- Вот гостя тебе из Москвы привез. - Шилов брал быка за рога. - Чем привечать будешь?
Парень почтительно сдернул брезентовую фуражку, обнажив большую, в льняной россыпи голову с ранними залысинами:
- Для хорошего человека завсегда найдется, Петр Евсеич. - Парень с нескрываемым любопытством вглядывался в Золотарева. - Только чего ж тут, в духоте париться, на ветерку-то, оно, сподручнее. - Он коротким жестом пригласил их в лодку. - Погода нынче самый раз, подсаживайтесь, тут рукой подать...
Тесный проход в камышах постепенно расширялся, образуя ровной ширины извилистый коридор. В зарослях по обе стороны лодки чутко прослушивалась подспудная жизнь озера: поплескивала жирующая рыба, надсадно перекликались кряквы, хищная птица беззвучно высматривала сверху себе добычу. И от всего вокруг веяло мощью и полнотой животного естества.
Парень осушил шест, сел на весла и, как бы сопереживая с московским гостем его теперешнее состояние, заговорил:
- Места здесь, что говорить, богатые, птичьего молока и то достать можно, была бы охота. Здесь человеку самая жизнь, вон братуха мой только к зиме если на берег вылезает, а так в камышах живет, чешуей оброс, в тине запутался, птичьим пером в зубах ковыряет. Скоро сами увидите, недалече уже...
Лодка вновь врезалась в камыши, парень взялся за шест, встал и, уверенно лавируя среди зарослей, вывел ее на небольшую скрытую со всех сторон от обзора водную прогалину, где в жесткой оснастке стоял плот, на котором возвышалось нечто схожее с будкой или легким сарайчиком.
Из сарайчика тут же объявился человек, как две капли воды походивший на их лодочника, только чуть старше, чуть тверже, чуть основательнее в кости, с выражением нескрываемой досады на небритом лице:
- Чего еще?
- Гостя тебе привез, Санек, - заметно заискивая, сообщил тому парень, - из самой Москвы.
- Ну.
- Не ближний свет, понимаешь?
- Ну...
- Принять бы следоват по-людски.
- Ну...
- То-то и оно.
- Ну...
- Так бы и сказал!
- Ну...
Каждый раз он вкладывал в это свое "ну" иной смысл, отчего создавалось полное впечатле-ние диалога, разговора, собеседования. "Да, брат, оглядываясь вокруг, сочувственно утвер-дился Золотарев, - поживешь в таком омуте, совсем говорить разучишься!"
За всё время их долгого столования бирюк так и не произнес другого слова, и лишь на прощанье, неуклюже пожимая протянутую Золотаревым руку, выдавил из себя в крайнем смущении:
- Если случится бывать... Мы с братухой завсегда рады... В общем, не сумлевайтесь... Всяко бывает...
На обратном пути парень вздыхал, маялся, доверительно объяснял им про брата:
- До войны первым парнем по округе числился, без евонной гармошки ни одна гулянка не случалась, а с фронту пришел, будто зашибленный: хватит, говорит, всего нагляделся, ничего-шеньки боле не хочу, глаза б мои ни на что не глядели! Задумываться стал. Может, контузило его, а может, еще чего. Благо, притулился у нас в рыбнадзоре, днюет и ночует в камышах, на люди совсем не показывается...
По дороге в Иркутск Шилов, осторожно прощупывая настроение сановного спутника, рассказывал:
- Таких чудаков, вроде этого Сашки, у нас хватает, можно сказать, в каждой местности свой малохольный. Правду говорят: без чудака земля не держится. Однако не на том стоим, Илья Никанорыч, сами видели, какие дела в области завариваются, какие люди в рост пошли! Дайте срок, прогремит Иркутчина...
Золотарев слушал вполуха, молча позволяя обкомовскому водителю отрабатывать напоследок свой хлеб. Сейчас ему было не до этого жалкого лепета, внутренне он как бы уже переместился в иные широты и другой мир: подземный гул Курильской гряды исподволь заполнял его, чтобы отныне сохраниться в нем до конца.
Мысленно освобождаясь от окружающего, Золотарев отмечал про себя те немногие в его судьбе ориентиры, на какие бы он мог обернуться в трудную для себя минуту, но сколько ни обозревал прошлое, всё позади сходилось в одной-единственной точке: Кира. В инстинктивной потребности обрести на будущее хотя бы призрачную точку опоры, Золотарев загорелся сейчас же, немедля по приезде, позвонить ей, напомнить о себе, услышать от нее какие-нибудь, пусть самые пустяшные, но обязывающие их обоих слова. С этой горячечной мыслью он и простился с Шиловым у ворот обкомовской гостиницы.