Я читаю. Кричат:
— Завтрак, девочки, мальчики! Проходите на завтрак.
Старушки идут на завтрак.
Царь ведет меня на УЗИ (у-л-ь-т-р-а-з-в-у-к-о-в-о-е-и-с-к-у-с-с-т-в-о). Я скачу за ним по лестнице и попадаю на первый этаж, где к стенкам в очереди прилипли грустные люди.
Узистка в шоке! Это не нога, говорит она, это ужас! Какие дыры (что за дыры, не знаю — видимо, космические), величиной с палец!
— У вас голова не кружится? Если кружится… не терпеть…
— Нет, у меня не кружится, — отвечаю я УЗИ-искуснице, поглядывая на нее с высоты банкетки.
— Смотрите, Л. А. — И они перешли на гиппократов язык, к счастью, скрывающий от пациентов всю правду. Кто хочет знать их правду? Я не хочу, поэтому не прислушиваюсь, а смотрю в окно и тихо-тихо пою песню про лен-конопель: «В темном лесе, в темном лесе, распашу ль я, распашу ль я, пашенку, пашенку, я посею, я посею, я посею, лен-конопель, лен-конопель…»
Л. А., тем не менее, посидел рядом, посмотрел еще немного на загадочные дыры и стал рисовать на моей ноге узоры: кружочки, линии соединения и крестики синим фломастером, очевидно, появившимся у него из рукава. Нога стала красивой.
— Где же вы находите таких сложных пациентов? Ужас, смотрите: вот узел, а вот еще дыра…
Конопель засеялся, стало скучно, я тоже посмотрела на экран: серо-синее булькающее пространство… Что они там видят? О чем говорят?
— Если вашей дочери не сделать операцию вовремя, то слепота как следствие будет прогрессировать, возникнут проблемы с позвоночником, видите, она держит голову неровно, ей так удобней смотреть, мы вам предлагаем двойную операцию…
Я сижу на скамейке, мама вдалеке говорит с врачом. Мне нравится слово «двойную», вот бы есть двойные конфеты. Я подхожу к маме:
— Мама, соглашайся, двойная — это больше, чем одна. Это вкуснее.
Врач смеется и поворачивает мне голову.
— Ты скоро будешь как все. Хочешь?
Я жму плечами — непонятно.
— Тебя не будут дразнить.
Я не верю, я обиженно сажусь обратно — меня постоянно дразнят, и я постоянно дерусь или плачу.
— Я могу еще парочку таких сложных подыскать, — неожиданно вступаю я в их диалог.
Смеемся с узисткой, Л. А. удивился, приподнял нос с бровями и вернулся к рисованию, крутя меня в разные стороны.
— У вас голова не кружится? — повторяет пароль узистка.
— Да нет, с чего бы ей кружиться? Хотя от голода, пожалуй.
— Ай! Кушать не дают!
Л. А. дорисовал свои диаграммы и куда-то вышел. Я слезаю вместе с татуажем и спрашиваю узистку, разглядывая новообразовавшуюся графику:
— А я ходить-то буду?
Посмотрев на синие кружочки, она рассказывает знаменитый анекдот:
— Пациент после операции спрашивает у хирурга:
«Доктор, а я на скрипке буду играть?»
«Ну да, конечно».
«Странно, а раньше не играл».
Мы смеемся, я открываю рот, чтобы рассказать другой анекдот:
— Больной отходит после наркоза:
«Доктор, я что-то не могу нащупать свои ноги».
«Видите ли, нам пришлось ампутировать вам руки».
— Идите в палату, — неожиданно говорит появившийся доктор-художник.
Меня везут на операцию. Страшно. Не нравится смотреть в потолок, не нравится лежать. Не нравится бояться. В лифте куча людей в белом прижимаются к стенкам. Лифт скользит туда-сюда. Я рассказываю анекдоты.
— Тебе сколько лет? — спрашивает кто-то у стены.
— Одиннадцать, ну так вот… ежик и зайчик нашли ружье…
Я рассказываю, пока мы в пути, пока какая-то женщина не говорит:
— Ну и дети, таким наркоз нужно давать заранее.
С другой стороны стены подмигивают.
Рот приходится закрыть, вернуться в палату от веселой узистки к позавтракавшим старушкам. Художник, как истинный гений, пришел следом, дорисовал еще пару штрихов и исчез.
Вместо него появился шприц с атропином и противным по цвету антибиотиком, всего два укола из трех, обещанных накануне.
Потом пришли медсестры с каталкой, сказали все снять, даже резинку для волос и нательный крестик. Накрыли меня простынкой и покатили на операцию, в лифте я показала язык своему отражению на потолке. Медсестры засмеялись и тоже стали показывать потолку языки.