Я лежу с повязкой на глазах. Мне ничего не видно. Спрашиваю, когда снимут повязку. Утром. А как жить до утра? Мне говорят, что если я буду трогать руками повязку, меня привяжут. Плакать нельзя. Вставать нельзя. Я не понимаю, как ходить в туалет. В послеоперационной палате шесть человек. Всех сегодня прооперировали. Среди нас — мама с восьмимесячным ребенком. Она за нами ухаживает. Подходит ко мне.
— Ты в туалет не хочешь?
— Нет.
Но я хочу. Как же это сделать, если нельзя вставать?
Наступает ночь. Я слышу, как все засыпают. Они спят! Стонет какая-то девочка. Включают свет. Я спрашиваю:
— Свет включили?
— Да, — отвечает кто-то, — она в туалет ходила?
— Нет, — отвечает мама младенца.
— А выключите свет — тяжело со светом, — прошу я.
— Сейчас укол сделаем и выключим, — отвечает кто-то.
Свет выключают, стонавшая девочка умолкает.
Я хочу в туалет.
— А до утра далеко? Сколько времени?
— Два часа, а утро в восемь, — говорит мама ребенка, — ты в туалет хочешь?
Я молчу. Чужая мама мне объясняет, что принесет какую-то утку, что это не стыдно. Я не верю, я не хочу утку, я хочу встать и пойти сама. Под меня всовывается что-то холодное.
— Не надо.
Чужая мама уговаривает меня не терпеть. Плакать нельзя. Спать невозможно. Каждый час я ее бужу, чтобы узнать сколько времени. До сих пор не понимаю, как спали мои соседки с залепленными повязкой глазами.
Без катетера — нет части боли и нет несвободы. Но теперь мне стыдно и обидно, потому что я привыкла быть сильной. И я злюсь и плачу.
Ночью не спала.
06:30, я все плачу.
Входят медсестры делать уколы. Я прошу пустырник, но в этом отделении таких препаратов нет. Медсестра с музыкой в кармане меня успокаивает, хотя часов двенадцать назад говорила бабе Зине, что она вредная и никого здесь утешать не собирается:
— А хотите, я вам так настроение подниму? Смотрите, у вас все ножки до потолка!
Это утешает, потому что правда, абсолютно все — до потолка, не дотянешься. Уговаривают не думать ни про катетер, ни про судно — на острове полно таких вещей, они не важны. Важно, чтобы температура не была 38. Потому что тогда будут колоть анальгин с димедролом — а я не хочу лишних лекарств и молчу, прячу градусник в тумбочку.
Свет выключают. Я пытаюсь спать и не двигать ногами. Утром спать как-то уже не страшно, я больше не думаю про земляную воронку, я говорю своей голове «привет», и она выбрасывает меня в потрясающее место — салон бижутерии моей однокурсницы Авроры, Париж в районе Курского вокзала, шоу-рум, в нем колышется занавеска и улыбаются удивительные узоры, оттуда прямо через чудесное окно я проваливаюсь в большое белое облако, мне тепло. Вот проснусь, позвоню маме, попрошу пустырник на остров. А пока растворюсь в облаке, исчезну отсюда. Что-то скребет меня по плечу, мне не хочется вываливаться из облака и просыпаться, но мне любопытно, светло и немного щекотно.
Я поворачиваюсь посмотреть, кто меня поскреб, — это Л. А. пришел и меряет давление — можно в космос, потому что 120. А потом ныряет под одеяло, выныривает и спрашивает:
— Катетер сняли уже? Голова не кружится? Не тошнит?
— Он сам снялся, — огорчаясь, что спала пятнадцать минут, механически говорю я.
— Как это?
— Не знаю, ночью целая история была (мне кажется, что не со мной, и я не хочу точно вспоминать, что случилось). Сдвинулся, наверное, все полилось мимо (неужели сказала? А стесняться? Блин!), сестры сняли.
— А температура?
— Тридцать семь и шесть.
— Это нормально после такой сложной операции.
Я согласна. Мне безразлично, какая температура, мне нужны духи, трусы, зубная щетка и походить, а лучше попрыгать до потолка. А лучше бегать по лестницам или оказаться в Михайловском саду.
— А как вы спали?
— …Плохо, бабушка все время стонала, — я не уверена, что нужно рассказывать про яму, про ногу, отказавшуюся от меня, и признаваться, что не спала…
Хочу опять заплакать, но стесняюсь и молчу.
— Ясно. Так давайте вставать.
— Что??
Там, у потолка, русалочьи ноги будут меня слушать? Там одна нога моя, а вторая нет.
Я не двигаюсь. Точнее, я посылаю ногам сигнал, но ни та, ни другая не реагируют.