— Ах вот как, — Занудин задумался. — Ну, а скажем — власть, деньги…
— Я, Женщина, Жертва.
— Долголетие, медицина.
— Жертва, Женщина.
— Религия.
— Я, Жертва.
— Мгм…
— Все условно, повторяю вам. Не изощряйтесь. Если нужно — у нас полная взаимозаменяемость. Все мы, тык-скать, ваяем сообща.
— И Панки тоже… ваяют? — не унимался Занудин.
— Вот уж не дают они вам покоя. Да, панк-движение — это глупость по сравнению с прочим. Но в то же время это символ. Когда-то основоположники панка взяли и прокрутили «кино про рок-н-ролл» назад, чтобы найти тот порог, о который споткнулась музыка и, на их взгляд, пошла «не туда». Это, если разобраться, очень созвучно нашему общему делу. Сколько раз мир людей споткнулся в перспективе своего триумфа — ровно столько же подножек обязаны разобрать мы по косточкам. Дабы знать, что лечить, а что ампутировать! Но тут еще и другой момент…
— Интересно, какой, — пробурчал Занудин, то ли удрученный тем фактом, что Панки, оказывается, не обыкновенные хулиганы, а компиляторы, то ли начиная попросту уставать от всей этой фантастики.
— Если вам так больше понравится, компиляторов можно поделить даже не на две, а на три категории: контактеры, компоновщики и… раздолбаи.
— Раздолбаи? — встрепенулся Занудин.
— Ну да. Вот Панки и есть раздолбаи, — Поэт вяло захихикал. — Но только раз уж взаимозаменяемость — пускай во всем, не так ли? Раздолбаем может побыть каждый, когда это ему станет нужно.
— Что вы имеете в виду?
— Ну-у, никто из нас не прочь и дурака повалять, Занудин. И вот уж чего нет в «Ковчеге», так это культа самой работы. Раздолбайский образ жизни — у кого-то ярче выраженный (пример: Панки), у кого-то нет — помогает установить пусть эфемерное, и все-таки равновесие. Вероятно, персонал инженерного отдела, десять лет кряду модернизирующий привод какой-нибудь там газонокосилки, и позволяет себе быть серьезными до безобразия. Мы же — ставящие перед собою цель переделать, ни много ни мало, мироустройство! — напротив, так не можем. Нонсенс? Только подобным образом и удается завуалировать от гипотетического стороннего взгляда наши мистерии, а вместе с тем — получить разрядку и самим защититься от помешательства.
— Как?! Вас тоже посещают страхи, что ваш рассудок под угрозой? — поразился Занудин.
— Я и все остальные тут — такие же люди, как вы, Занудин… По крайней мере, когда я заглядываю утром в зеркало, я вижу хоть и не распрекрасное, но все же человеческое лицо. И буду чрезмерно озадачен, если вдруг откроется, что вы принимаете меня за чудовище из потустороннего мира.
Занудин вымученно улыбнулся шутке пьяного Поэта.
— Так вот, что касается Панков, — продолжал Поэт. — Они тоже делают часть общей работы. Да, они не «передовики», но все-таки способны приносить некоторую пользу. Во всяком случае, компонуя картину будущего Совершенного Мира, мы не вправе пренебрегать ничем, никакими доступными нам источниками. Потому что ничтожное и великое всегда идет рука об руку — запомните это! Истинным тайнам больше всего подходят одеяния абсурда. И вся эксцентричность, все раздолбайство и весь гротеск, что бросаются вам в глаза в стенах «Ковчега» — только прием, порожденный необходимостью. Уловка!
— И как вы думаете, вы найдете рецепт этого… Совершенного Мира? — робко спросил Занудин.
— Будьте с нами — тогда мы найдем его вместе! — выпалил Поэт, и его красное от выпитого лицо еще сильнее зарделось от напыщенности.
— А кто же, после всего вами сказанного, я? — задал вопрос Занудин и замер. — Раздолбай?..
— Нет. Какой же вы раздолбай? Наверное, я не очень доходчиво объяснял, — Поэт вздохнул. — Раздолбаи — это компиляторы, которые так искусно маскируют свою работу, что зачастую переигрывают. Раздолбайство — защитное состояние, к которому можно прибегать от случая к случаю. Либо же находиться в нем практически безвылазно. Юные Панки, наиболее уязвимые из нас, так и поступают — то есть раздолбайствуют всегда, маленькие ублюдки. А что касается вас, Занудин… ваш статус в «Ковчеге» мне, право, определить пока затруднительно. Вы…
И в этот момент совершенно неожиданно произошла странная штука, очень смахивающая на розыгрыш. Не закончив фразы, Поэт попросту заснул! Голова безжизненно рухнула поверх скрещенных на столе рук, плечи и бока задрожали в такт заклокотавшему храпу.
— Спокойной ночи, — озадаченно промямлил Занудин.
«ЗАНУДА… ЗАНУДА…» — послышался в ответ чей-то утробный голос.
Занудин привстал с места и склонился над Поэтом — тот спал мертвецким сном, большей уверенности быть не могло.
— Ну, конечно… он к тому же и чревовещатель…
«ЗАНУДА… ЗАНУДА…» — послышалось вновь.
«ЗА-НУ-ДА!»
— А! — подскочил на месте Занудин и нервно облизал пересохшие за время сна губы…
— Зануда, — повторил дядюшка Ной, теребя Занудина за плечо.
— Что??
Убедившись, что Занудин проснулся, дядюшка Ной вернулся в свое кресло у камина.
— Бока заболят. Поднимайтесь отдыхать к себе. Мы и так с вами сегодня засиделись, — старик, почмокав губами, продемонстрировал широкий и длительный зевок.
— Да, пойду, пойду, — пребывая в глубоком недоумении, забормотал Занудин и тяжело поднялся на ноги. Спросонья его слегка пошатывало.
— Эй, — окликнул дядюшка Ной Занудина, когда тот уже восходил по лестнице.
— М-м? — оглянулся Занудин.
— Последнюю затяжечку для доброго сна? — улыбнулся Ной, кивая на куцый косяк, бережно зажатый между большим и указательным пальцами старика.
— Нет, спасибо, — состроив болезненную гримасу, помотал головой Занудин. — Я больше ни-ни!!
— 12 —
Пока Эльвира была жива, Занудин и не задумывался, какого цвета у нее глаза. Маленькой родинки на подбородке он тоже раньше не замечал. А вот ямочки на щеках — их он помнил и любил. Тем не менее, разговаривая с человеком, нельзя смотреть только на ямочки. Глаза сильнее. Они приковывают к себе. Приковывают, даже если боишься чего-то, не зная толком — чего. Трудно признаваться себе в этом, но Занудин всегда предчувствовал беду, затаившуюся в Элином взгляде, полном такой детской, но пробирающей до оторопи глубины…
…Занудин отложил старенькую истрепанную фотографию сестры в сторону и, растянувшись на постели, крепко зажмурился. Глаза защипало настолько невыносимо, будто в них просыпалась соль.
Занудин подумал о странном свойстве человеческих воспоминаний. Погрузившись в былое, можно познать бескрайнее счастье и безмерные муки души. Даже в то время, когда прошлое было, по сути, настоящим — никогда не успеваешь испытать истинной полноты чувств в гонке бегущих событий. Лишь спустя срок все проживается с исключительным пониманием причин и следствий тех или иных поступков, которые совершались. Считается, взгляд человека устремлен в будущее, и поэтому ради иллюзорного будущего так много делается на Земле. Однако разве секрет, что человек склонен чаще жить именно дарами прошлого — ностальгией? И в этом вся скорбь его бренного существования.
Дальше припомнились годы скитаний. Этим годам, будь Занудин писателем, можно было бы посвятить не одну книгу. Описать же несколькими словами — как странно — казалось непосильной задачей. И вот ведь! Неужели он убежал от привычной жизни и превратился в пилигрима своей безбожной современности ради того, чтобы очутиться здесь, в «Ковчеге»?.. «Может быть, тебя позвали?» — всплыло в памяти странное предположение ангела-хранителя.
Обманчивые, непостоянные мысли продолжали терзать разум Занудина. «Конечно, я любил Элю, мою сестру. Но был ли я когда-нибудь счастлив по-настоящему?.. Нет, не был! Вот правда, идущая от сердца! Что же тогда получается? Разве семейная трагедия могла так уж немыслимо усугубить мое и без того беспросветное несчастье?..» Занудин казался обескураженным теми ответами, которые теперь находил… «Просто мир с детских лет представлялся мне лживым и гадким. И когда меня в нем уже ничто не держало, порвалась последняя связующая ниточка — я поступил так, как уже давным-давно мне что-то подсказывало поступить. Все дело во мне самом. Будто карма, в которую никогда, откровенно говоря, не верил, все решила за меня. Так явилась потребность пути. Путь — это не покой и не суета, не порядок и не хаос. Это нечто большее, нечто глубинное. Проверка Себя! Поиск гармонии! Идея саморассечения всех гордиевых узлов, превращающих дар жизни в невыносимое бремя! Я должен был найти палача для своего больного, истерзавшегося мироощущения. Палача, который, беспристрастно выполнив грубую, но нужную работу, предстал бы еще и в облике творца, способного предложить альтернативу на месте разрушенного или, по крайней мере, дать ключ к разгадке, в чем я ошибся на этой земле…» А ведь и в самом деле! Занудин не мог не признаться себе: стоило тронуться в путь — и мир все чаще переставал казаться ему таким вычурным и отвратительным, каким представлялся раньше. Порой открывались его совершенно новые, ранее незаметные грани. Отдыхая у лесного ручья, или босиком бредя через луг в утреннем прохладном тумане, или забираясь на высокие холмы, с которых закат казался ближе и красочней, Занудин возвращал себе то, в чем раньше был обкраден. И только убогие гостиницы, в которых время от времени приходилось останавливаться, скрываясь от непогоды, напоминали о той жизни и том порядке вещей, которые хотелось стереть из разума, счистить как грязь с обшарпанных ботинок…