Занудин, смущенный и подавленный, исподлобья наблюдал за разошедшимся Поэтом.
— Это надо понять и принять однажды! Но где проводники, которые помогут?.. Те, кто как псы-ищейки способны распознавать гниль цивилизации и подавать лай тревоги. Потому что уже есть те, — Поэт грозно топнул ногой перед лицом Занудина, и глаза его сверкнули полоумным блеском, — кто ждут этого лая как священного набата, всецело готовые к д…ды…действию…
Последнее слово своей искрометной, но абсолютно бессмысленной для Занудина речи Поэт произнес заикаясь. С преглупым видом он неуклюже спустился со стола. Не зная куда себя девать, принялся сосредоточенно давить окурок в пепельнице. Стекла очков запотели… «Что с вами?» — хотел было спросить Занудин, но вместо этого молча обернулся, словно не утерпел, чтобы не проверить какую-то неожиданную догадку. Так и оказалось — за спиной стоял старик. С выражением лица настолько грозным, что даже у Занудина пробежали мурашки по коже. У ног старика вился злорадно поглядывающий на Поэта карлик — именно он и привел сюда хозяина «Ковчега».
Перехватив на себе взволнованный взгляд Занудина, дядюшка Ной таинственным образом смягчился.
— Что вы тут устраиваете, любезный Поэт, хотелось бы знать?
— Я… тык-скать… просто…
— Он вам досаждал, Зануда?
— В общем… н-нет, — неуверенно вступился за Поэта Занудин.
Дядюшка Ной вздохнул.
— Все равно это не оправдывает прогулок по столу, за которым все мы принимаем пищу. Возмутительно… — Ной отпустил внушительную паузу, а затем развернулся и в задумчивости зашагал прочь.
— Ах ты, маленькая гадюка! — зашипел Поэт на оставшегося в холле Дауна.
— Очкастая балаболка! — обозвался в ответ карлик и, вывалив изо рта непомерно длинный язык, начал им трясти.
— Удавлю! — взвился Поэт, кинувшись на карлика.
Оба стремглав скрылись за желтой дверью под лестницей. Послышался шум возни и посудный перезвон. Через минуту, отряхивая чем-то намоченные колени, Поэт вернулся с новым стаканом коктейля в руке.
— Гнусная мелюзга, — сказал он уже совсем спокойно и, не глядя на Занудина, принялся глоток за глотком уничтожать содержимое стакана.
Грудная клетка и живот Поэта, соблюдая строгую очередность, раздувались и опадали, словно внутри него подскакивал и проваливался загадочный выпуклый предмет. В манере Поэта поглощать коктейли было что-то и шутовское, и гипнотическое.
— Пойду отдохну, — опомнившись, поднялся из-за стола Занудин (на что Поэт совершенно никак не отреагировал).
Придерживая рукой округлившееся брюхо, Занудин отправился наверх. Взойдя по лестнице и скрывшись за поворотом, где его никто не мог видеть, остановился. С облегчением, влажно лучащимся из глаз, отпустил ремень на одну дырочку, благодаря чему вздохнул намного свободнее. Настроение приподнялось — но, к сожалению, на считанные секунды. Приблизившись к номеру, Занудин снова оборвал шаг и, уставившись перед собой как баран на новые ворота, заметно скис лицом. На месте сорванной утром таблички красовалась новая:
ХМЫРЬ БОЛОТНЫЙ
— Опять двадцать пять? — пробормотал себе под нос Занудин.
Сорвав табличку, он перешагнул порог комнаты и захлопнул дверь.
— 30 —
Черт бы побрал этого Поэта! Бывает же такое — какая-нибудь шавка возьмет и развернет все твое существо лицом к прошлому, заставит задуматься, вспомнить, внутренне содрогнуться. И ты, самое главное, зачем-то поддашься!
Занудин не принимал всерьез того, чем закончил Поэт свою сумбурную, беззастенчиво-шизоидную речь. Но то, с чего он начал — о доме, о семье, о человеческом непонимании, — уж точно не оставляло равнодушным: как заноза, сломанная под ногтем, зудело в разгоряченном сознании. И все это — под аккомпанемент других, разительных и противоречивых ощущений…
Впервые за долгие годы Занудин не чувствовал привычного робкого страха перед завтрашним днем! Мысль об этой перемене разъедала его изнутри, хитро вилась, стараясь не обнажаться вся целиком, и потихонечку приручала. Занудин не мог найти себе места, заметно нервничал, но в подобном состоянии — признавался он себе — была и какая-то особая, жгучая, сродни мазохизму потаенная прелесть… Он то стоял у окна, впившись обездвиженными глазами в неприветливый предночной сумрак за стеклом, то как умалишенный разбегался и плюхался на кровать, душил себя подушкой, вдыхая аромат свежей наволочки, переворачивался на спину, скользил взглядом по высоким прямым стенам и белоснежному потолку, опять вскакивал, блуждал из угла в угол, подходил к книгам, слепо листал страницы, курил, курил, снова возвращался к окну…
Откуда он появился?
Из каких запределов?
Что за ветра носили его по свету?
И к чьим берегам, позабавившись, прибили?
Хоть это и не казалось до сих пор расчудесным удовольствием, а было, скорее, чем-то близким к самоистязанию — Занудину не хватило сил отгородиться от нахлынувших воспоминаний…
Если все вокруг не так, если все, что тебя окружает, бессмысленно и презренно — то вот они, два единственно возможных положения:
ПОЛОЖЕНИЕ ПЕРВОЕ
Ты — безумен
ПОЛОЖЕНИЕ ВТОРОЕ
Безумен Мир, в котором тебе выпало жить
Мир, в котором вырос Занудин, так и не стал ему родным. Дар ли, уловка, пьяная прозорливость — но даже кривлявшийся Поэт, возникало подозрение, без особого труда угадал в нем это…
Детство. Короткоштанное, веснушчатое, наивное и безрадостное. Игрушки с ошарашенными пуговичными взглядами, помятыми стежками-ухмылками. Две. Три. Четыре армии оловянных солдатиков, убивших друг друга затем, чтобы никогда не воскреснуть ни на том, ни на этом свете. Братская могила, завернутая в газету — в руках отца, направляющегося к мусоропроводу. Глупые, злые сверстники. Не успевающие заживать ссадины на коленках. Каждое лето — в пыльном городе, вдали от природы. Спичечный коробок с молочными зубами — его «пиратское» сокровище. Другое сокровище — фотоаппарат. Снимков не сохранилось, но это, быть может, к лучшему — ведь они никогда не получались хорошими. Так и детство мерещится теперь испорченным кадром, не подчинившим себе пеструю картинку рая…
Юность. Дурацкая, бесцельная, обидная. Со смутными, заживо погребенными надеждами. Сам себя считаешь пустышкой и слизняком и сам же с шашкой наголо по поводу и без повода рвешься это опровергать. Отсюда глупые ситуации, насмешки, любовные разочарования. Самый тяжелый удар юности — гибель родителей в авиакатастрофе. Ржавым гвоздем хотелось выцарапать на собственном сердце чудовищные слова: «Пропадите пропадом все, кто не рожден поменяться с ними местами!..»
Занудин взрослеет. И вроде бы все ничего, жизнь потихоньку налаживается. Многих отпугивают его накопившиеся за прожитые годы инфантильные странности, но появляются и те, кого по особенностям сложившихся отношений принято называть друзьями. Кто знает, что находили эти люди в дружбе с малохольным Занудиным. Может, ощущение личного превосходства. Может, этакую отдушину и «компанию» для своей собственной внутренне ощущаемой чудаковатости. Позже Занудину придется признать: это были не то что бы друзья, а, скорее, временные попутчики. В тот период Занудин волей-неволей отдается власти общепринятого жизненного шаблона. На что это похоже? На транспарант на демонстрации. Подстраиваешься и движешься, равняясь на него — потому что так делают другие. Задумываться не положено. Культ непрекращающегося увеселения и прожигания жизни, разнузданные сборища, женщины по вызову, слепое преклонение перед модой, самоутверждение любой ценой, невежество… А ведь вряд ли, по совести, подходило все это Занудину. Да сам он разве не понимал? Все, что лживо, было Занудину неинтересно — а большая часть того, чем наполнена жизнь, представлялась ему лживой.