Радисты приняли Указы Президиума Верховного Совета СССР от 18 мая 1942 года о награждении орденами и медалями 196 партизан за доблесть и мужество, проявленные в партизанской борьбе в тылу против немецко-фашистских захватчиков. Четверым особо отличившимся командирам украинских партизанских отрядов: Сидору Ковпаку, Ивану Копьенкину, Александру Сабурову и Алексею Федорову присвоено звание Героя Советского Союза!
Отряд ликовал. Каждый боец воспринял высокое награждение Ковпака как признание Родиной заслуг всего отряда, да так оно, конечно, и было на самом деле. Что лукавить, радовался и Ковпак. Но радовался бы еще больше, если бы не чувство досады и обиды за своего комиссара. Из-за чьей-то неосведомленности, а возможно, и невнимательности заслуги Руднева оценили значительно ниже, чем следовало. Сидору Артемьевичу было обидно за человека, поистине ставшего душой соединения, чей вклад в борьбу, несомненно, заслуживал более высокой оценки, чем орден «Знак Почета», которым обычно награждали деятелей культуры, просвещения, передовиков сельского хозяйства. Потому-то и досадовал Ковпак, обиду эту разделяли и партизаны. Дед горячился:
— Признали меня, признайте и моего комиссара! Золотая Звезда и ему полагается!
Разволновался так, что продиктовал радисту телеграмму: «Москва, Кремль. Товарищу Сталину. Мой комиссар боевой партизанский командир, а не доярка, чтобы награждать его орденом «Знак Почета». Ковпак». Хорошо еще, что донести эту радиограмму до рации не дали, перехватили…
Вечером кто-то из партизан явился к Ковпаку с донесением. Козырнул, обратился, как положено:
— Товарищ командир… — запнулся на мгновение и твердо закончил: — Герой Советского Союза!
Это порожденное сейчас уже никто не помнит кем обращение к Ковпаку было потом в приказном порядке утверждено комиссаром Рудневым. Оно сохранялось в отряде вплоть до присвоения Сидору Артемьевичу генеральского звания.
ЗДРАВ БУДЬ, ПУТИВЛЬ!
После памятной дневки в лесу Довжик соединение Ковпака вошло на территорию Путивльского района и остановилось в лесу Марица рядом с урочищем Вишневые горы. На кургане, господствующем над низиной Клевени, где до войны Базыма со своими учениками производил археологические раскопки, Ковпак расположил командный пункт. Путивль отсюда был как на ладони…
«С командного пункта было видно все: наши родные села, лес, ветряки, дороги. На горизонте высились колокольни старинных путивльских церквей.
Странное чувство охватило всех путивлян, когда мы собрались на командном пункте. Бинокли держим в руках, а никто в них не смотрит — они не нужны. Внизу, в селах, за болотистой низиной Клевени, — противник. Ночью придется с ним драться, но все смотрят не сюда, а дальше, через вражеские линии, где в пойме Сейма темнеет Путивль. Вся жизнь проходит мысленно перед каждым. Смотришь на город и вспоминаешь мирные дни. Одни колокольни маячат на горизонте, а видишь все, будто по улице идешь. И кажется: вот райком партии. Возле него — запыленная машина: кто-то, видно, из области приехал на заседание бюро. Вот большое здание райисполкома. У подъезда несколько бричек. На втором этаже все окна настежь, кто-то сидит на подоконнике — должно быть, совещание в кабинете у председателя. А вот горсовет. У дверей стоят несколько женщин — меня, вероятно, дожидаются. Смотришь и думаешь: когда это было? Сколько времени прошло с тех пор? И все, знаю, то же самое думают.
Со мной Руднев, Базыма, Панин, Коренев. Мы на командном пункте, а рядом с нами, в лесу, сотни людей. И сотни глаз из-за деревьев смотрят поверх сел, лежащих внизу, будто никому нет никакого дела до противника. Кто-то влез на ветвистый старый дуб. Что он видит? Едва заметную зубчатую полоску города, а перед глазами, наверное, вся жизнь. Все, что ему дорого, все, за что он воюет, все, что дала ему Советская власть, все там — в Путивле».
Путивль со стороны Брянских лесов прикрывали по фронту почти в тридцать километров венгерские и полицейские гарнизоны. Отряд, конечно, значительно уступал оккупантам в живой силе и технике. Но на его стороне были внезапность, стремительность удара, сосредоточенность его и нацеленность в самое уязвимое место врага, ошеломляющая быстрота действий и маневренность. Ночью Ковпак ударил по всему многокилометровому фронту, ураганом промчал по фашистским гарнизонам в Вязенке, Яцыне, Старой Шарповке, Стрельниках… Свыше 300 трупов оставил противник при бегстве из сел на Клевени. Партизаны взяли большие трофеи: оружие, продовольствие, фураж, обмундирование, а главное — расчистили дорогу к Путивлю. В городе царила паника, среди оккупантов ходили самые фантастические слухи о парашютном десанте, о прорыве Красной Армией фронта и т. п. Все оккупационные учреждения опустели, все начальство, полицаи, солдаты бежали за Сейм.
Как писал впоследствии Сидор Артемьевич, партизаны не предполагали занимать Путивль, но успешные боевые действия, а также данные разведки показали, что есть реальная возможность овладеть городом хотя бы на один день.
И партизаны вошли в Путивль! Это означало, что советских людей покорить невозможно, если они даже на оккупированной врагом территории восстанавливают Советскую власть!
26 мая 1942 года, в день рождения Сидора Артемьевича Ковпака, возглавляемое им партизанское соединение вступило на улицы Путивля! Комсомолец Александр Тураев, командир одного из взводов, пусть и на один день, но был назначен советским комендантом города! А утром 27 мая в Путивль приехали Ковпак и Руднев.
Оставив в бричке оружие, идет председатель горсовета ло родным улицам…
«Серые, изможденные лица жителей без слов говорили о тяжести жизни под пятой оккупантов. Все население города радостно встретило партизан, каждый хотел чем-нибудь помочь…
Я шел по улицам Путивля, и, странно, город казался каким-то чужим. Внешне он был таким же красивым, как и прежде: те же прямые, широкие улицы, все в зелени, добротные дома, сады. Так же пышно, как всегда в это время, цвела сирень на старинном валу, и вид отсюда на Сейм, на его огромную пойму был такой же красивый. Но все же Путивль изменился. В сквере нет памятника Ленину — один пьедестал. И город показался мне таким же пустым, как этот пьедестал, хотя по улицам ходило немало людей. Дома, улицы, деревья — все на своих местах, а жизни, полнокровной жизни нет, будто припрятана она куда-то до лучших времен».
Бесконечно долгой улицей добрался председатель горисполкома к зданию Совета, вдруг ослабевшими ногами переступил порог собственного кабинета. Остановился, огляделся, словно попал сюда впервые. Глубоко вздохнул. Осторожно, будто опасаясь потревожить прошлое, опустился в уцелевшее каким-то чудом за эти девять месяцев кресло…
Люди пришли к своему председателю. Вопрос у всех один: вернется ли немец, Сидор Артемьевич?
Что он мог им сказать, своим, родным, советским, кроме правды?
— Врать не умел, не умею и теперь не стану. А потому и скажу прямо: дорогие вы мои, люди добрые, погодите! Немного погодите, товарищи! Уже недолго, поверьте! Мы, партизаны, то первая ласточка, понимаете? А кто же не знает, что она сама весны не делает. Она только весть несет, чтобы люди знали: весна идет! Она уже не за горами. Готовь, значит, хозяин, плуг да семена!
И ему кивали в ответ:
— Все правильно, Сидор Артемьевич! Мы же понимаем…
Снова вернулся Ковпак в городской сквер. Перед ним сиротливо темнел постамент памятника Ленину. Нет памятника, но есть свидетельство безграничной любви и уважения народного к бессмертному Ильичу — живые цветы, свежие, умытые росой. Долго стоял Ковпак, задумавшись, уйдя в свое. Точно пробудившись от сна, вздрогнул, услышав голос партизанской медсестры Гали Борисенко: