И ти-ши-на…
На всякого вошедшего в вестибюль давила большая вывеска. Крупная надпись на ней была намалевана кистью (и вы бы смогли так написать) и определена в вульгарную рамку (вы бы не повесили у себя такую). Под вывеской мы увидели малюсенькое, с пятачок, окошечко коменданта. Заправляла там женщина лет пятидесяти. «А это вы звонили?» — «Да», — почти беззвучно ответил я.
Нас сразу повели в комнату. Мы втиснулись в несуразно длинный, узкий, темный — шириной не более, а то и менее сорока сантиметров — коридор. Естественным образом мы выстроились в один ряд, словно играли в паровозик. Беззвучно… поезд въехал в тоннель. И тут посреди тоннеля распахнулась дверь, и из нее кто-то выскочил. Катастрофа! — был готов крикнуть я, однако этот некто, продемонстрировав превосходную реакцию, ловко извернулся и вжался в стену. Его движения были поразительно отточены и быстры. И к тому же — беззвучны. Вот это да! — вслед за головой поезда, таким же движением проскочившей мимо незнакомца, мы тоже, извернувшись бочком, благополучно избежали столкновения. Я сглотнул слюну: к тому времени я уже шел на цыпочках. Комната была в самом конце коридора.
«Из свободных осталась только эта, — отпирая замок, шептала распорядительница. — Завтра, как мне сказали, еще кто-то хотел посмотреть, однако из-за вас я сказала, что у меня уже договорено. Ах да, комната принадлежит отдельному собственнику…» И в тот момент, когда внезапно зачастившая скороговоркой женщина открыла дверь, мы — клянусь — оторопели. Ведь наш взгляд уперся в пространство, которое скорее походило на гроб, нежели на жилую комнату. Обалдев, я плюхнулся пятками на пол.
Короче, в пространстве, не позволяющем вытянуть ноги, располагается письменный стол и стул. Ни дать ни взять — чулан. Там грызут гранит науки. Подкрадывается дрема. Надо спать! Тогда стул убирается с пола и ставится на стол. Аса! — а под столом такие просторы (учитывая площадь комнаты, пространство под столом вполне можно назвать просторами)! Ложишься на пол и вытягиваешь ноги под стол. Спишь. Вот что это было.
Лежа на полу в такой позе, вы могли видеть две бельевые веревки, пересекающие потолок, и маленький стенной шкафчик над столом. В центре потолка мерцали дистрофические, похожие на белесые кости на рентгеновском снимке люминесцентные лампы. Изливаемый ими свет был ущербным, как сломанная ключица, и неверным, как фотопроекция организма. Этот свет совершенно не радовал глаз, однако его, за исключением часов сна, все время приходилось держать включенным. Ведь окна-то не было. «А питание?»
«А, идите за мной». Мы снова выстроились паровозиком и отправились на крышу. Там была терраса и небольшая надстройка, в которой был четырехместный обеденный стол и электрическая рисоварка. Распорядительница с демонстративной гордостью откинула крышку рисоварки. Несвежий на вид рис — но в большом количестве — был внутри. «Можно кушать в любое время, только закуски каждый приносит свои. Рис есть всегда».
Еще там были общественные — настолько узкие и тесные, что их скорее следовало считать личными — туалет с умывальником и комната отдыха, где располагались, опять же общественные, стиральная машина и допотопный телевизор. «Ах да. Что касается туалетной бумаги, каждый пользуется своей. Вообще, конечно, я должна обеспечивать, однако стоит только поставить в туалет, как кто-то уносит. На всех разве напасешься? Поэтому как-то так. Рассчитываю на ваше понимание».
— Я заезжаю, — сказал я — как бы это выразить? — с неожиданным спокойствием. Заплатив за первый месяц, внеся личные данные в журнал и получив ключ, я… в тот момент ощутил себя взрослым. Почему-то у меня возникло чувство, что я малость… узнал этот мир. Молча, в точности как тогда, когда наше разоренное семейство, шушукаясь, прятало их от судебных приставов, я начал перетаскивать пять сумок и один персональный компьютер из машины друга в свою комнату. Неся монитор по узкому, едва ли не одинаковой с ним ширины, коридору, мой друг прошептал мне:
— Разве человек может здесь жить?
Его тон говорил, что соглашаться жить в таком месте без минуты раздумий, то бишь наобум — это как-то не по-человечески. Кого-нибудь другого, в зависимости от умения улавливать потайной смысл, эти слова вполне могли бы задеть, обидеть или даже привести в ярость. Однако в тот момент, когда я услышал этот вопрос, меня захлестнула другая, совершенно неожиданная эмоция. Это было странно. Я не расстроился, не обиделся и даже не разозлился — я захлебнулся одиночеством.