Как я очутился в сенях? Не могу сказать. Много раз мы угорали и дома, и в школе, и отлично знаю, что угарный газ усыпляет коварно и незаметно. Наверное, все же я почувствовал в полусне опасность и инстинктивно выполз на свежий воздух,
Меня кое-как привели в чувство, но стоять на ногах я
не мог и не говорил ничего. А еще гудел пульс, и виски ломило так, что голова трещала. И когда меня несли - на закорках, кажется - все время кружилась и задиралась кверху земля, а на место земли перемещалось небо в рваных тучах. И мне казалось, что я вот-вот в него улечу. Внизу, из-под меня, слышались голоса соседок:
К кому же понесем-то?
Ой, я бы взяла, да только что хлебы испекла, хлебный дух в избе, очнется - станет хлебца просить...
Тут я даже возмутился, потому что никогда ничего не просил, и привычки такой не имел, - но небо и земля еще раз поменялись местами, и я временно полетел в черное небытие.
Очухался я на чужой печке за чужой занавеской, из-за которой мне подали немного молока в незнакомой голубой чашке: видно, бабы догадались козу подоить. И ветер гудел в трубе не понашему, но снег уже не падал с неба об этом я догадался по стоявшему на стене оранжевому зайчику заходившего солнца. К ночи, когда приехавшая мать повела меня домой, высыпали космически-холодные, грозные звезды. IX
Одноземцы не отличались фантазией. Коров они называли Милками, Почками и Красавками, поросят - Васьками да Машками, козлов и коз - Борьками и Катьками, кошек - Мурками, а овец никак не называли. Наша коза, следовательно, была Катькой, но если говорить точнее, то мне привелось пережить трех коз. Были, выходит, Екатерины Первая, Вторая и Третья. Жизни их мало чем различались, но начало и конец у каждой был свой, и мне хочется вкратце запечатлеть для потомства их биографии - хотя бы из чувства благодарности.
О приходе Екатерины Первой я уже говорил, - она явилась в связи с моим рождением из края джамблей и лис, где, должно быть, ранее вела свободный образ жизни. Тяга к вольности ее и погубила: однажды она совершила худший из всех возможных козьих проступков, а именно - забралась в сад к милиционеру Бергамотову.
Это был единственный в деревне сад, в котором мне не удалось побывать, более того, даже Партизан ни разу не проник в него. Он был очень хорошо загорожен, охранялся волкодавом, а главное
- сам Бергамотов был волкодав тот еще. Ходили слухи, что в саду чего только не было:
и малина, и клубника, и крыжовник, и даже как будто бы тыкву Бергамотов зачем-то сажал, и пчел водил. В том же саду стояла летняя кухонька с самогонным аппаратом. В этой кухоньке закусывал сам начальник милиции! И вот не знаю, каким способом
- но коза пролезла в этот сад и была застигнута хозяином. Случилось это еще в ту пору, когда бабушка была жива, то
есть в годы самого раннего моего детства, поэтому историю эту я
помню с трудом. Кажется, мать долго искала козу, и уж совсем
стемнело, когда ей шепнули, что Бергамотов загнал ее к себе и
держит взаперти. Что это страшно - я сразу понял по тону,
которым обсуждалось известие, и потому, что мать была растеряна
и испугана, а бабушка тихо плакала и молилась Богу.
Наконец, мать, робея, пошла к Бергамотову выручать козу и не приходила долго-долго. А потом пришла, хромая, в слезах, и за перегородкой, охая, попросила бабушку:
Посмотри: бок не синий? Ох, как он меня дверью. А нога в двери застряла, а он хлопнул... Думала: сломал...
Потом, уже несколько успокоившись, она продолжала
рассказывать:
Я думала, что коза в сенцах, мол, войду и сразу увижу. Нет ведь такого закона, чтобы чужую скотину загонять... А он ее в закуте спрятал. А она все равно, как я вошла, мемекнула. Ой, Господи, что он делал, как он орал! Я думала, убьет. Коза-то хрипит, глаза заводит - бил ее, должно...
Коза, точно, кончалась. Она потихоньку чахла, перестала доиться, мы уже не выгоняли ее в стадо и немного спустя поспешили прирезать.
К нашему утешению, пусть к небольшому, дело шло к осени, когда у Екатерины Первой подрастали козлята - Катька и Борька. Молоденькую Катьку мы оставили на племя. Она довольно быстро подросла, окотилась весной и начала доиться. Это была милая сравнительно удойная козочка со смирным характером. Даже голосок у нее на первых порах был нежным, влюбчивым. Полагаю, что в козьем стаде она считалась первой красавицей, особенно если учесть, что обаяние производящего пола - не столько в красоте, сколько в шарме.
Но и с Екатериной Второй случилось несчастье. Однажды весной, когда сено было на исходе, а снег еще не стаял, мы с матерью пошли в лес за кытюшками. Так назывались те ореховые сережки, что висят на голых ветках в марте и апреле, пыля по ветру своей желтоватой пыльцой. Это был единственный корм для козы, который мы смогли измыслить, напрягая всю недюжинную фантазию доставал и несунов.
Кытюшек мы нарвали много, чуть не полный мешок Промокшие в вешних сугробах, с очередной моей ангиной, мы вернулись домой и сразу бросили козе на растерзание хороший пук, на который она набросилась с голодухи как на подарок судьбы.
Вечером мы заметили, что коза перестала орать, и забеспокоились. Мать пошла посмотреть, что происходит, и вернулась в избу с горем:
Коза подыхает.
Коза кончалась - не блеяла, лежала, заводя глаза, и только изредка еле слышно хрипела. Плача, мать поила
ее подсолнечным маслом и говорила, что напрасно мы рвали кытюшки прямо с веточками, что эти веточки у козы внутри комом стали. Но и подсолнечное масло не помогло пропихнуть этот ком. Мы дежурили у козы почти всю ночь. Наконец, мать отправила меня спать, а сама осталась в амбаре. Продежурив до утра, она поспешила прирезать козу, потому что осенью уже промахнулась раз:
тоже дежурила у поросенка, все надеялась, что он отойдет, а он взял да и подох. Потом она рассказывала:
уж солнце взошло, и тут она стала подыхать... Кончаться... Еще бы немного - и все, выбросили бы, как поросенка... Еле успела за ножиком сбегать. Разрезала, а в ней...
Она всхлипнула и еле договорила: