благодетельный, человеколюбивый,
твёрдый, непоколебимый, спокойный,
безпечальный, всевидящий
и проникающий все умные, чистые, тончайшие духи.
Ибо премудрость подвижнее всякого движения,
и по чистоте своей сквозь всё проходит и проникает,
Она есть дыхание силы Божией
и чистое излияние славы Вседержителя:
посему ничто осквернённое не войдет в неё,
Она есть отблеск вечного света
и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его,
Она — одна, но может всё,
и, пребывая в самой себе, всё обновляет,
и, переходя из рода в род в святые души,
приготовляет друзей Божиих и пророков;
ибо Бог никого не любит, кроме живущего с премудростию.
Она прекраснее солнца
и превосходнее сонма звезд;
в сравнении со светом она выше;
ибо свет сменяется ночью,
а премудрости не превозмогает злоба,
Она быстро распространяется от одного конца до другого
и всё устрояет на пользу…
Премудростью было то самое Слово, которое «в начале всего»; воплотившись в зримый образ, премудрость обрела и личные видимые черты. Недаром именно созерцание цареградской Софии победительно решило выбор послов князя Владимира — и главный храм столицы Руси был освящён тем же именем. Она же составляет сокровенную основу того видимого образа, который один может служить лицом русского Средневековья, семи столетий нашего исторического бытия — творения инока Андрея Рублёва
ТРОИЦА.
Положивший жизнь на защиту идеи Троицы, в которой он видел залог духовного единства Руси, Иосиф Волоцкий говорит о ней в своем «Просветителе»: «Тако веруем, и тако мудрствуем, и в сих довлеем, и се премудрость наша и разум наш!»
А почти пять веков спустя современный учёный, отнюдь даже не богослов, а знаток средневековых общественных движений, носивших знамена ересей, рассказывая о том, что Троичность служила основой миропорядка для русских людей этих времен, сам того не желая, подхватывает самый слог древней словесности, говоря: «Вселенная дышит духом божественной Троичности, которая составляет её конечную причину и сквозит во всех её проявлениях».
Именно благодаря этому единению в век Андрея Рублева и Димитрия Донского выстояло против внешних врагов государство, направившее силы не на разрушение отечественных заветов — как в единовременной Европе, обратившей взоры вспять, в пустые глазницы мёртвого язычества, — а на обновление полученного из рук Византии духовного наследства.
Античность создала некогда учение о триаде, где «один» было символом оставленности и замкнутости в себе; «два» означало разделение и безконечный разлад, а «три» воплощало соборный совет и любовь. «Наша» эра принесла превращение умственной триады в сердечную, сердцевинную для неё Троицу, совершенное живоначальным Словом. Но вслед, пыхтя, торопилась поспеть, не отстать за краеугольной чертою зыбкая тень, всею силой стремясь вновь обратить высокую прописную Софию в ветхую «хохму» со строчной. И главным оружием для себя она выбрала собственно «выбор», то есть ту самую
ЕРЕСЬ.
Исключительное своеобразие, отважимся даже сказать, единственность исторических судеб Руси состояла не только в том, что вместе с верой она одновременно приобрела книжность и письменность, накопленную человечеством от века. Дело в том, что в ней изначально получила воплощение мысль о единстве, о цельности — в пору крещения Владимира и его государства как раз окончилось исполненное христологическими, тринитарными и иконоборческими ересями тысячелетие и на несколько веков в христианской культуре воцарился духовный мир. Его не смогла поколебать даже произошедшая вскоре «схизма» — то есть раскол между католическим и православным исповеданиями, потому что в отличие от яростно-противоречащей ереси раскол есть разделение куда меньшего порядка, разводящее в стороны все-таки единомышленников: по обе его стороны миропорядком продолжала править идея Троицы, и это было главней всех прочих вероисповедных и обрядовых отличий.
А следствием этого мира было то, что, хотя на Русь и забраживали редкие еретики, собственно ересей у нас не было более трёхсот лет, отчего ощущение духовного единства спокойно окрепло и укоренилось.